— Что-то есть, — согласился я.

— Перу — это страна. Инки, Анды, Мачу-Пикчу. Все так экзотично, а если еще прибавить Индиану… Перу, Индиана. Плюс тот факт, что это действительно родина Коула Портера, об этом не все знают, но тем не менее это придает дополнительный оттенок. Если хочешь иметь глиняную фабрику, почему бы не перенести ее на сорок-пятьдесят миль вниз по Уобаш, в Перу?

— Потому что это лучше звучит.

— Ну да.

— Полагаю, вашу жизнь «Ничей ребенок» изменил больше, чем чью-нибудь еще.

— Наверное.

— Гулливер Фэйрберн, — сказал я.

— Нелепое имя.

— Но необычное. Оригинальнее, чем Генри Уолден. Рэй назвал вас Генри Голденом, но он часто путает фамилии.

— Нередкое явление.

— А вот любопытно, думали ли вы об этом, когда выбирали имя? История с глиняной фабрикой подсознательно могла подтолкнуть вас выбрать имя Генри. Впрочем, с тем же успехом можно найти и другой путь.

— Да путей сколько угодно.

— Генри Уолден. Генри — как Генри Дэвид Topo. А это выводит нас прямо к Уолденскому пруду.[16]

— Где, насколько мне известно, никогда не было запасов аллювиальной глины. — Он поднял бокал и стал его разглядывать. — Чертовы литературоведы только этим и занимаются. Разбирают каждое твое предложение и ищут в нем скрытые смыслы. Если бы они сами писали, быстро бы сообразили, что все это — полная ерунда. В произведение очень трудно вложить хоть какой-то смысл, я уж не говорю о скрытом. Но как вы до этого додумались? Дело ведь не в фабрике.

Я покачал головой:

— Вы показались мне знакомым.

— Знакомым?

— Да, смутно, и я об этом не слишком задумывался. Но другим вы тоже кажетесь знакомым. Одна особа даже решила, что узнала вас, и поздоровалась.

— Та потрясающая чернокожая девушка.

— Айзис Готье. Вы стояли, подняв руку к подбородку, и она с вами поздоровалась, но вы опустили руку, повернулись, и она извинилась за ошибку. Потому что, едва увидев вашу бородку, она поняла, что вы совсем не тот, о ком она подумала.

— Это и навело вас на размышления?

— Не совсем. Но почти так же повел себя и Рэй. Он решил, что узнал вас, а потом передумал. И вот тут-то я задумался, почему вы кажетесь мне знакомым: все дело в том, что я впервые столкнулся с вами, когда вошел в вестибюль отеля «Паддингтон». Вы сидели и читали журнал «Джентльмен». Это были вы, только без берета и бородки. На вас были черные очки, верно? И мне показалось, что волос у вас на голове было побольше.

— Генри Уолден, — произнес он. — Мастер маскировки.

— На мой взгляд, человеку, которого и так никто в глаза не видел, замаскироваться нетрудно. Человеку, избегающему фотокамер, который довел до совершенства искусство сохранять инкогнито. Бородка и берет — отличная мысль, ведь они делают вас типичным благородным стареющим мужчиной, стремящимся сохранять артистически-богемный вид. К тому же ухоженная серебристая бородка бросается в глаза, и те, кто вас видит, только ее и запоминают. Я увидел бородку и подумал, что такой ни у кого прежде не видел, а значит, я не видел вас раньше. И ошибся.

— Может, я хотел, чтобы вы догадались, — заметил он. — Иначе не проводил бы столько времени в вашем магазине.

— Вы даже покупали книги.

— На мне вы много не заработали.

— На тех книгах, что вы у меня купили, — да. Но я говорю про те книги, которые вы купили в книжном магазине «Перикл» и продали мне. Те книги, которые, по вашим словам, принесла какая-то женщина. Я расставлял их на полки, и что-то заставило меня заглянуть на сто пятьдесят первую страницу одной из них. Именно на этой странице Ставрос Влахос, хозяин «Перикла», карандашиком ставит свои метки. Он пометил и эту книгу. Как и все остальные.

— Этого я не знал.

— Потому что он ставит метку не на форзаце, как другие книготорговцы. Я позвонил ему, он вспомнил книги и описал человека, который выбрал их и расплатился наличными. Еще он сказал, сколько вы ему заплатили. Вы много потеряли на этой сделке, не так ли?

— Вы научили меня, — улыбнулся мой собеседник, — как сколотить небольшое состояние в книжном бизнесе. — Он пожал плечами. — Я проник в ваш магазин под фальшивым именем и решил, что кое-чем вам обязан.

— А как вы вообще попали ко мне? Наверное, следили за ней?

— Да. — Он тяжко вздохнул. — Я увидел ее в отеле. Снял там номер, вот почему я сидел в вестибюле и читал журнал. Я прилетел в город в парике и темных очках, в отеле назвался чужим именем. Не Гулливером Фэйрберном и не Генри Уолденом. И я только начал устраиваться, как появилась эта мерзкая девчонка.

— Забавно, — вставил я. — Она очень хорошо о вас отзывается.

— Правда?

— Она рассказала мне, что вы написали ей, как вам не хочется, чтобы ваши письма попали на аукцион. Она решила раздобыть письма и вернуть их вам. По ее словам, ей это удалось.

— Что вы хотите сказать?

— Она позвонила в тот момент, когда у меня был Рэй. Сказала, что письма у нее. Потом позвонила вам в Орегон…

— В Орегон?

— Вы же там живете, верно? Вы хотели, чтобы письма были уничтожены. По ее словам, она позвонила вам и сказала, что пропустила их через измельчитель, а потом сожгла. Интересно, где она его раздобыла.

— Что раздобыла?

— Шредер. Может, привезла с собой из Шарлоттесвилля? Его можно взять напрокат, как по-вашему? Интересно, сколько это стоит?

— Вот бы здорово, — вздохнул он, — сунуть в бумагорезательную машину саму Элис. Если письма попали к ней в руки, она их ни за что не уничтожит. Да и ко мне они тоже никогда не вернутся.

— Она намерена их продать?

— Не знаю, что она собирается с ними делать. Она поведала вам о наших отношениях? Роман века, в роли Лолиты — Элис Котрелл!

— Вкратце.

— Не сомневаюсь. И что именно она рассказала?

Я изложил ему сокращенную версию. По ходу повествования он только качал головой. Когда я закончил, он отхлебнул виски и глубоко вздохнул.

— Я действительно написал ей, — сказал он. — Эта ее публикация в «Нью-Йоркере» задела меня за живое. В ответ одно за другим посыпались письма. Она писала, что ее положение невыносимо. Ей придется бежать. Отец почти ежедневно пристает к ней, а мать лупит проволочной вешалкой, все в таком духе. В конце концов она меня достала. Я написал, что она может приехать ненадолго.

— И?

— И дальше она осталась у меня, и избавиться от нее оказалось труднее, чем от хронического насморка.

— Она прожила с вами три года?

— Точнее, шесть месяцев.

— Однако.

— У нее была отдельная кровать, но она дожидалась, пока я засну, и перебиралась ко мне.

— Она сказала, что была девственницей.

— Возможно. Во всяком случае, я ничего не делал, чтобы это изменить, хотя она изо всех сил пыталась меня соблазнить. Она была изобретательна, но все равно оставалась тощим ребенком, а я не по этой части. — Он покачал головой. — Вероятно, она надеется найти пару-тройку писем, где я рассказываю своему агенту о потрясающей молодой женщине, которая появилась в моей жизни.

— А что было в тех письмах, Генри?

— «Генри». — Он улыбнулся. — Думаю, вы можете и дальше называть меня так. Что было в письмах? Даже не помню. Антея была моим агентом, и мы вели обычную деловую переписку.

— И вы бы хотели вернуть эти письма.

— Я бы хотел, чтобы они исчезли, чтобы их уничтожили.

— Почему?

— Потому что не желаю, чтобы люди в них рылись, лезли мне в душу. По той же причине я и живу затворником.

— Но люди находят вас во всем, что вы пишете.

— Они находят лишь то, что я хочу показать, — проговорил он и поглядел куда-то вдаль. — Это вымысел, и я сочиняю его так, как мне хочется, с глиняной фабрикой, перенесенной из Хантингтона в Перу, к примеру, если я хочу, чтобы она была именно там. Мне все равно, кто читает мои вымыслы или что они надеются в них найти.

— Понимаю.

— Правда? — Он пристально посмотрел мне в глаза. — Представьте, вы с кем-то разговариваете. Будете ли вы против того, чтобы собеседник вас слышал?