— Можно. В определенном смысле.

— Ты же сам говорил…

— Я помню, что говорил. Их нельзя цитировать в книге и даже пересказывать близко к тексту. Но можно приводить цитаты из них и давать подробное описание их содержания в аукционном каталоге.

— Как это?

— Ты имеешь право представлять описание предметов, которые выставляешь на продажу. И ты также имеешь право показывать предметы потенциальным покупателям. Таким образом, любой, кто пожелает, может прийти на «Сотбис» за неделю до торгов и прочитать письма Фэйрберна. А газеты вправе их пересказать.

— А их это интересует?

— При той таинственности, которая окружает Фэйрберна, и при существующем интересе к его эпистолярному наследию — еще как интересует. Они, безусловно, будут освещать торги и сообщат цены.

— Для Фэйрберна это бесплатная реклама.

— Он — единственный писатель в Америке, который к этому не стремится. На его фоне Б. Травен[9] выглядит публичной девкой. А теперь его частная переписка попадет в руки тех, кто больше заплатит. И рано или поздно будет опубликована полностью.

— Когда закончится действие авторского права?

— Когда Фэйрберн умрет. Права все равно будут защищены, но его наследникам придется обращаться в суд, а кто знает, станут ли они себя утруждать? Даже если и станут, то суды не столь тщательно охраняют личную жизнь человека, которого уже нет в живых и который не может так или иначе их прищучить. Единственный вариант, при котором Фэйрберн может быть уверен, что письма никогда не будут опубликованы, — если он вернет их себе и сожжет.

— Почему бы ему не пойти на аукцион и не выкупить их самому?

— Он предпочитает не показываться на публике.

— А что такого, если все равно никто не знает, как он выглядит? Да он может и не приходить лично, а послать кого-нибудь вместо себя. Адвоката, к примеру.

— Можно, — согласился я. — Если ему это по карману.

— О какой сумме идет речь, Берн?

— Я не мог даже сказать Элис, сколько стоит ее экземпляр первого издания «Ничьего ребенка» с автографом, — пожал я плечами. — И предположить не могу, в какую сумму обойдутся сотни писем.

— Сотни писем?

— Она работала с четырьмя или пятью его книгами. Часть писем, вероятно, простые записки — рукопись отправлена, где чек? — но наверняка есть и более пространные, которые проливают свет на творческий процесс и дают возможность увидеть личность человека, который стоит за этими произведениями.

— Ну хотя бы порядок можешь назвать?

— Правда не могу. Я не видел писем и не могу судить, какие там содержатся откровения. И понятия не имею, кто может появиться на аукционе в день торгов. Безусловно, будет несколько представителей университетских библиотек. Если появятся серьезные частные коллекционеры с тугой мошной, цены могут взлететь до потолка. Только не спрашивай, на какой высоте этот потолок или где он находится, потому что я не знаю. Не думаю, чтобы они принесли меньше десятка тысяч баксов или больше миллиона, но диапазон примерно такой.

— А Фэйрберн не богат?

— Не настолько, как можно подумать. «Ничей ребенок» принес много денег и приносит их до сих пор, но ни одна из его последующих книг так широко уже не продавалась. Он вечно брался за что-то новое, никогда не повторялся и не писал продолжений. Его всегда печатали — кто же откажется публиковать Гулливера Фэйрберна? Но его последние книги не принесли денег — ни ему, ни издателям.

— Эти новые книги не такие интересные, да?

— Большую часть я читал, хотя кое-что, возможно, и пропустил. Они неплохие и как романы, может, даже лучше, чем «Ничей ребенок». Это, конечно, более зрелые произведения, но они не захватывают так, как его первая книга. По словам Элис, Фэйрберн не интересуется, как продаются его книги и продаются ли вообще. Он мало заботится о том, чтобы они вообще издавались. Все, что ему нужно, — это иметь возможность вставать каждое утро и писать то, что ему хочется.

— Но, если бы захотел, он заработал бы кучу денег?

— Конечно. Если бы написал «Ничей малыш» или «Ничей подросток». Отправился в турне и устраивал читки в студенческих кампусах. Или просто сидел дома и продавал права на экранизацию «Ничьего ребенка», только об этом он никогда и слышать не хотел. Он много чего мог бы сделать, но для этого пришлось бы отказаться от той спокойной затворнической жизни, которую он ведет.

— Значит, выкупить письма он не может, — подытожила Кэролайн.

— Он пытался, если ты помнишь. Ландау ему даже не ответила. Но если их выставят на аукцион, ему их точно не выкупить.

— Наконец я все поняла, Берн. И если не ошибаюсь, теперь дело за тобой.

— Это очень печально, — говорил я Элис. — Ты действительно считаешь, что юристы не в состоянии помочь? Думаю, ему остается надеяться, что письма попадут в руки того, кто не сделает их достоянием публики.

— А как быть с каталогом аукциона?

— Тут ничего не поделаешь.

— И со статьями в газетах?

— Со временем все уляжется, — сказал я, — но в данный момент это будет как торнадо, после которого твой садик уже никогда не станет прежним. Может, кто-нибудь и смог бы что-нибудь сделать?

— Может, и смог бы.

— Да?

— Например, какой-нибудь вор, — произнесла она, глядя в сторону, — который завладел бы письмами прежде, чем они будут выставлены на торги. Разве опытному и изобретательному вору это не под силу?

— Наверное, мне следовало это предвидеть, — говорил я Кэролайн. — Я приобрел книжный магазин, полагая, что это подходящее место, чтобы знакомиться с девочками. Иной раз так и происходит. Люди ко мне заходят, попадаются и покупатели женского пола, а среди них встречаются и симпатичные. Совершенно естественно завести разговор о книгах, о чем же еще? Иной раз разговор может продолжиться в баре или даже за ужином.

— Иной раз он может закончиться под пластинку Мела Торме.

— Иной раз да, — согласился я. — Хотя между этими разами — огромные промежутки. Но все равно мне следовало это предвидеть. И не то чтобы я был так уж неотразим в тот день. Кроме кандиру мне ничего не лезло в голову. Надо было снять напряжение.

— Да, она переключила твое внимание.

— Она жила в Вирджинии, когда получила весточку от Фэйрберна, — продолжал я. — И уже через пару недель появилась на пороге моего магазина, сняла с полки пятое издание его книги и спросила, сколько бы стоило первое издание с автографом. Она двадцать лет хранит у себя эту книгу. Неужели ты думаешь, что она хуже меня представляет ее стоимость?

— Ну, это способ завести беседу, Берн. Все лучше, чем кандиру. То, что она ищет вора и попадает на тебя, — случайное совпадение, а смысл случайных совпадений как раз в том, что они случаются. Посмотри на Эрику.

— Лучше не буду, — отрезал я. — Я смотрел на Минди Си Гул и получил за это нагоняй.

— Я говорю о совпадениях, — продолжала Кэролайн. — Эрика вошла в мою жизнь, когда у меня возникло романтическое настроение и я была открыта для новой любви. Разве это не совпадение?

— Пожалуй, нет.

— Нет? Почему, черт побери?

— Романтическое настроение — твое обычное состояние, — пояснил я. — Как только тебе на глаза попадается какая-нибудь милашка, ты уже готова идти вместе выбирать занавески.

— Мы встретились взглядами в переполненном зале, Берн! Разве так часто бывает?

— Ты права, — согласился я. — Это удивительное совпадение, и оно означает, что вы созданы друг для друга. Но с Элис все иначе. Она каким-то образом разузнала обо мне, и, возможно, это оказалось легче, чем мне хотелось бы думать. Садись за компьютер, набери «книги» и «вор», и чье имя выскочит на экране?

— Конечно, твое имя несколько раз появлялось в газетах.

— Вот чем чреваты задержания, — вздохнул я. — Оглаской. Если бы Фэйрберн захотел узнать, что такое вторжение в частную жизнь, ему было бы достаточно разок зайти в винный магазин. «Никаких фотографий, пожалуйста. Я не разрешаю себя фотографировать». — «Желаю удачи, Гулли!»