— Да, да, да, — сказала мать. — Давно жду! Вот девушка уже приехала от нее, а посылка что-то задержалась.

Почтальон и так уже присматривалась ко мне.

— Это что, оттуда приехала?

— Да, да, служанка ее.

Мать передала посылку нам. Мы с Эльзой, весело болтая, начали примерять подарки. Женщина внимательно оглядывала нас. Но мы, надев новые платки и кофточки, смотрелись в зеркало, хохотали и не обращали на нее никакого внимания. Все-таки это очень хорошо, что я могу свободно разговаривать по-польски!

Марыся уже кончила мыть пол. Провожая почтальона, мать накинула шаль, вышла вместе с ней на улицу и почему-то долго не возвращалась. Марыся позвала меня, приоткрыла дверь. Мать стояла на крыльце, скрестив руки на груди.

— Слушает, не стреляют ли «катюши», — шепнула Марыся.

И я почему-то подумала, что вместе с опасностью я принесла в их дом и надежду на скорое освобождение. Ведь если мы, разведчики, здесь, то, значит, скоро тут будет Красная Армия. И так понятны чувства этой чудесной старой польской женщины! «Не стреляют ли „катюши“…

Иногда заходили односельчане, и тогда все продолжали делать свое дело, а Эльза или Марыся звали меня на кухню, где я передвигала горшки и ведра и довольно успешно показывала, что не посторонняя в этом доме.

Маленькая Ганичка оказалась на редкость сообразительной. Учительница, до которой доходили слухи о связи семьи Олексы с партизанами, решила расспросить девочку.

— Скажи, Ганичка, к вам по ночам ходят чужие дяди? — спросила она.

Ганичка дипломатично ответила:

— Я ночью сплю и никого не вижу.

Я показывала Ганичке, как писать русские буквы, учила говорить русские слова. Я и не предполагала тогда, что через несколько лет Ганичка — преподаватель русского языка сельской школы — будет переводить мои письма к Эльзе.

В сутках двадцать четыре часа. Но если из них четырнадцать сидеть неподвижно перед окном, всматриваясь, считать, запоминать и вздрагивать при каждом появлении человека на нашей тропинке, то сутки покажутся невероятно длинными.

Мало кто представляет себе, сколько мужества и умения нужно иметь моим друзьям, чтобы можно было сообщить командованию:

«Отдельный гренадерский маршевый батальон № 372. Командир батальона капитан Эммке. Формировался в городе Тешин. Состав — 1000 человек. Вооружен винтовками, пулеметами МГ-34. Выбыл на русский фронт».

Я работаю на рации поздно вечером или ночью. Пока передаю, Густик светит мне маленьким фонариком. Ночью в эфире творится неразбериха, сплошной гам на разные голоса, и работать очень трудно. Но голос своих я узнаю сразу, и сердцу становится каждый раз тепло от этих маленьких, звучных «ти-та».

Сообщаю в центр:

«Сегодня по шоссе в направлении города Бельско проехало 25 автомашин с артиллерийскими снарядами. В том же направлении прошел батальон солдат…»

Пятнадцать минут на проведение связи, всего пятнадцать минут за целые сутки. Но из-за этих минут подвергаются страшной опасности мои товарищи — разведчики. Из-за этих пятнадцати минут напряженно живет второй месяц целая семья — женщина и дети, никогда ранее не знавшие меня…

Для того чтобы сообщить мне новые сведения, буфетчик из офицерской столовой внимательно прислушивается ко всему, что говорят посетители, работница склада снимает копии с документов, партизаны подрывают штабные машины, отбирают документы у офицеров и солдат.

Гитлеровское командование направляет на русский фронт все новые и новые части, по железной дороге, по автомагистралям движутся вслед за ними техника и боеприпасы. Вместе с моими товарищами — разведчиками — партизаны стараются как можно быстрее сообщить мне обо всем, что происходит по эту сторону линии фронта. В тот же день сведения поступают в наш «центр».

Мы решили, что по воскресеньям лучше оставлять меня в доме одну, без Рустика. Дверь запирают, окна занавешивают, и все уходят в церковь, стараясь задержаться там подольше. А я все равно сквозь узенькую полоску между окном и занавеской по-прежнему смотрю на шоссе.

Я мечтаю. Кончится война, я вернусь домой и пойду учиться… И, конечно, только в радиотехникум. Чтобы маленькая коробочка радиостанции с разноцветными проводами, дросселями, сопротивлениями и конденсаторами внутри играла, пела, говорила со мной на разноголосом языке эфира. Выросла я сама, выросли мои мечты. Они стали совсем реальными, хотя не утратили своей романтичности.

Когда семья возвращается из церкви, впереди идет Эльза в темно-синем пальто и клетчатом платочке. Вся светится радостью: она только что говорила с богом!

— Эльза, знаешь ты, что такое счастье? — спрашиваю я.

Она, недоумевая, смотрит на меня.

— Ты не знаешь, что такое счастье? — опять повторяю я и сама отвечаю на вопрос: — Пройти среди белого дня от вашего дома до шоссе — вот что такое счастье!

…Прошло уже больше месяца моей жизни в семье Олексы. Недалеко за домом, в лесу, немцы начали сооружать линию обороны. Я дорожу каждой секундой и стараюсь провести связь как можно быстрее. Выгадываю время между обеденным перерывом и концом работы воинского подразделения, когда все в лесу. Боюсь к тому же, что рация скоро откажется работать — кончается питание и передатчик начинает хандрить, а батарей у меня нет.

Каждый день мимо нас проходили солдаты и офицеры. Если кто-нибудь из них направлялся к дому, я уходила в дальнюю комнату.

В это утро Ганичка куда-то убежала, Эльза и Марыся возились по хозяйству. Я сидела у окна. Было скучно, и я принялась чистить картошку, низко наклонив голову, о чем-то размышляя…

Вдруг стало темно. Закрыв своей фигурой окно, мне любезно улыбался немецкий офицер. Чувствуя, что сердце останавливается, я тоже улыбнулась ему.

Эльза, выглянув из кухни, тихо охнула. Мы даже не успели переброситься словом, как немец уже вошел, громко стуча сапогами. Он оказался любезным, поздоровался со всеми, а мне подал руку. Ничего не говоря, я развела руками, показывая, что они у меня грязные. Офицер сел на лавку и спокойно, как у себя дома, стал разуваться. Снял грязные портянки, бросил в угол. Эльза подобрала их и понесла в сени. Мать достала из комода какой-то белый сверток и подала ему.

Собрав очистки, я ухожу на кухню. Но долго находиться там нельзя. Я возвращаюсь, становлюсь в дверях и устремляю бессмысленный взгляд в потолок. Вот когда я пожалела, что не знаю немецкого языка. По отдельным словам догадываюсь, что мать Эльзы рассказывает офицеру обо мне:

— Она жена старшего сына. Жили во Львове. Русские разбомбили дом… И вот теперь она… — мать притрагивается рукой ко лбу, — не совсем в себе…

Офицер смотрит на меня и спрашивает:

— Львов капут?

Я по-прежнему бессмысленно улыбаюсь, потом неожиданно звонко хихикаю и стремительно убегаю в кухню.

Там я стою и напряженно прислушиваюсь. Как бы не переиграть!.. Не только моя жизнь, но и жизнь целой семьи, дорогих мне людей, зависит от моего поведения. Я опять вхожу в комнату, сажусь в угол и пристально смотрю на офицера. До того пристально, не моргая, что расплываются черты его лица, а ему становится не по себе. Порывшись в карманах, он достает конверт с фотографиями и знаком подзывает меня. Я медленно подхожу к нему. Он показывает фотографии жены, детей, себя в штатской одежде, что-то говорит.

— Это кто — жена ваша? — спрашивает мать, желая отвлечь его внимание.

— Да, да, жена, — отвечает офицер.

Я задумчиво отхожу к окну. Потом медленно, ни на кого не глядя, покидаю комнату. Через некоторое время прибегает Густик:

— Панна Ася, идите. Он ушел.

И снова, как будто ничего не случилось, как будто все мы только что не избежали смертельной опасности: мать вяжет носки, я принимаюсь за картошку, а Эльза, брезгливо взяв двумя пальцами портянки, бросает их в таз с водой. Когда приходит время обеда, мы с Эльзой уходим пилить дрова за домом. Солдаты окружают нас, шутят, смеются. Самым последним из лесу идет офицер. Он машет нам рукой и проходит в дом. Мать накрывает на стол. Офицер обедает. А мы с Эльзой пилим и пилим. Только бы он не подошел ко мне! Только бы не заговорил!