Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.

Спустя несколько дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа. Спустя примерно месяц меня как-то вечером препроводили в помещение, в котором я уже был осужден к полутора годам. Там я застал полковника Хааса (известного своими германофильскими убеждениями) и еще нескольких офицеров. Хаас отрекомендовался председателем 13-го полевого суда и оповестил, что сейчас будет продолжено судебное разбирательство. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сообщил, что это заседатели, еще одного представил как прокурора и, наконец, какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, отрекомендовал как моего защитника. И вот этот странный суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям. Солидности ради члены суда принесли присягу, что будут судить беспристрастно и по совести. Потом Хаас сказал, что суд приступает ко второй половине процесса по моему делу. Судебному разбирательству будет подвергнуто мое письмо в суд чести для генералов, на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. После такого вступления председательствующий обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.

Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.

Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся в кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.

Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более напряженной. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере выглядели непонимающими, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось, выходил из себя, терял самообладание и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»

Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.

Говоря о совершенных преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск. Обрисовал отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и о многом другом.

Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи. Люди военные, они решительно не могли себе представить, что нечто подобное вообще могло иметь место.

Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку и перейти к следующим вопросам.

Я заявил, что и приведенных фактов достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь в кодексе имеется статья о том, что суд, узнав о преступлении, обязан передать дело прокурору и может подвергнуть подозреваемое лицо предварительному аресту. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей. Хаас прервал меня и заявил, что он прекращает судебное разбирательство и предоставляет слово прокурору.

Прокурор по существу меня не обвинял, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.

Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сболтнуть что-нибудь такое, что могло бы вызвать неприятности.

Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет мне меру наказания в три года тюрьмы.

Раз речь зашла о тюрьме, скажу несколько слов и о существовавших там порядках, дабы читатель не оставался в неведении относительно действительного положения вещей.

Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.

Так, например, было с уланом Морозом, которого били палками в течение нескольких дней. Ежедневно из его камеры до нас доносились крики, а временами прямо-таки душераздирающие вопли истязуемой жертвы. Отчетливо слышны были и удары палок. Как потом стало известно, его избивали так, что в результате у бедняги вытек глаз, а на теле не осталось живого места. Под ударами палок он скончался, а палачи преспокойно повесили его в той же камере, объявив, что улан Мороз покончил жизнь самоубийством.

Тем временем англичане, которым надоело наблюдать за происходящими у нас различными трениями, издали приказ о реорганизации Польской армии на Ближнем Востоке. Было решено создать из нее один полностью укомплектованный корпус, который надлежало перебросить ближе к району боевых действий.

После удачно проведенного инспектирования и менее удачной реорганизации армии, когда пришлось ликвидировать 6-ю и 7-ю дивизии, чтобы пополнить 3-ю и 5-ю, наконец был определен состав корпуса. В него включались: 3-я Карпатская дивизия, 5-я дивизия, танковая бригада и корпусные части. Командиром этого корпуса стал Андерс. Другие имевшиеся формирования различных родов войск пока оставлялись в Египте, где на их базе предстояло создать еще один корпус, командиром которого был назначен Токаржевский. Таким образом, два генерала, из которых каждый претендовал на пост Верховного Главнокомандующего и хотел любой ценой устранить своего соперника, пошли на компромисс. Правда, не обошлось без известных трений и столкновений между Андерсом и Соснковским, особенно по вопросам реорганизации войск, но в конечном счете Андерсу, несмотря на все его возражения, пришлось уступить именно в том, с чем он никогда не хотел согласиться, — в вопросе создания двух корпусов.

Лишь теперь оба соперника стали показывать, на что они способны. Токаржевский стремился иметь возможно больше людей, чтобы доказать необходимость существования корпуса, поэтому не давал никакого пополнения Андерсу, который крайне нуждался в свежих силах, поскольку его части таяли в сражениях на территории Италии. Кроме того, Токаржевский при помощи своих дружков из легионов старался, как мог, подорвать личные позиции Андерса. Андерс по установившейся привычке жаловался на Токаржевского как на нелояльного офицера. Вряд ли возможно предугадать, кто в конечном счете вышел бы победителем в этих закулисных интригах. Чаша весов колебалась, хотя следует признать, что положение Андерса постепенно становилось все более трудным и даже существовала вероятность, что он проиграет в борьбе с Токаржевским.

В числе прочих неприятных обстоятельств положение Андерса осложняло и мое дело, внешне будто бы законченное, но фактически до конца не доведенное. Опасаясь, как бы оно опять не всплыло, Андерс стремился любыми способами избавиться от меня. С этой целью он прислал ко мне из Италии своего секретаря капрала Строньского.

Строньский прилетел для встречи со мною в начале мая 1944 года. Обычно все мои разговоры с навещавшими меня людьми происходили при свидетелях из числа тюремного персонала. Ими являлись либо начальник тюрьмы капитан Мизиняк, либо надзиратель старший сержант Загерский, либо — в крайне редких случаях — еще кто-либо.

Разговор же с капралом Строньским происходил без свидетелей и продолжался около полутора часов. Строньский заявил мне, что все происшедшее следует считать неприятным недоразумением, которое можно в любой момент исправить. Он сказал, что я могу покинуть тюрьму и он это оформит буквально в течение нескольких дней, но, конечно, если я соглашусь выполнить некоторые условия, в частности переменить фамилию и вернуться в армию рядовым. Через несколько недель мне восстановят звание и все вновь войдет в прежнюю колею. Я поинтересовался, зачем же мне менять фамилию, и услышал в ответ, что это необходимо, ибо как Климковский я хорошо известен в корпусе и это могло бы осложнить мне жизнь и вызвать ненужные разговоры.