Нельзя не сказать и о том, что главнокомандования фронтов проводили политику «принудительного выселения очищаемой полосы» порой вопреки распоряжениям свыше. Так, как пишет А. Н. Курцев, когда Ставка Верховного главнокомандования, возглавляемая уже императором Николаем II (с конца августа) потребовала прекратить насильственную эвакуацию, на отдельных участках фронта фронтовые командования все равно продолжали выселение мирных жителей. Неудивительно, что, по сведениям Министерства внутренних дел, к сентябрю 1915 года передвижение беженцев вслед за отступающими русскими войсками приняло «характер великого переселения народов: несметные толпы голодных и полунагих людей движутся на восток… фактически грабя встречные деревни и увлекая за собою их жителей, увеличивая ими бездомную толпу». С начала войны к середине сентября в прифронтовой зоне насчитывалось 750 000 беженцев (всего за войну — до пяти миллионов). А «в следующие три с половиной месяца только маршрутными поездами (двести единиц) вывезли на восток свыше двух миллионов человек».[431]

Игнорирование штабом Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича правительства страны (Совета министров) говорит о том, что зарвавшиеся в репрессивной политике «стратеги» штаба Ставки перешли уже те границы, где кончаются собственно военные полномочия и начинаются общегосударственные проблемы. Энергия воинствующей бездарности обратилась против своих же людей, теперь уже рассматриваемых в качестве резерва противника, как то подмечено С. Г. Нелиповичем. Только кто же прежде прочих виновен в том, что враг победоносно продвигался по российской земле и население оставляемой неприятелю территории перестало быть собственным резервом? Разве не Ставка прежде всех прочих, несет ответственность за неудачный ход войны? Однако Верховный главнокомандующий спешил возложить ответственность и издержки на других. Об обвинении военного министра в результате грубо состряпанной шпиономании уже говорилось.

Как ни странно, но популярность великого князя Николая Николаевича в армии и стране оставалась на высоте — значит, свое дело Ставка сделала. Ее деятелям удалось остаться в стороне от вины за поражения, и только по прошествии времени стало возможно отделить зерна от плевел. Поэтому как справедливо говорится ученым, «применительно к западным окраинам Российской империи можно говорить о попытках Ставки проводить свою собственную национальную политику. Стремление к укреплению тыла армии, борьба со шпионажем на прифронтовых территориях и, наконец, тактика „выжженной земли“, которой военные пытались следовать во время отступления русских войск в 1915 году, имели своим следствием, с одной стороны, массовые высылки в глубь России представителей различных национальностей, аресты и практику взятия заложников».[432]

Именно в те дни один из кадровых офицеров-фронтовиков, описывая в письмах домой грабежи, мародерство, изнасилования, разрушение деревень, все те негативные явления, что вообще свойственны отступающей армии по территории, не считающей эту территорию «своей», писал: «Я хотел бы мира, сейчас же, пока не поздно получить его на почетных условиях».[433] Верховное Главнокомандование, искусственно организовавшее беженство по образцу 1812 года, как будто бы забыло, что на дворе двадцатый век, и что за сто лет многое изменилось. Великий князь Николай Николаевич и его сотрудники как будто бы запамятовали, что в Отечественной войне 1812 года народный порыв не организовывался «сверху», что «дубина народной войны», по выражению Л. Н. Толстого, поднялась стихийно, как ответ на действия оккупантов в захваченных районах.

И, наконец, самое главное, никто в Ставке не подумал, что переселяемые внутрь империи люди — в основном, не русские по своей национальной принадлежности. И количество этих людей отнюдь не было малым. Да, в процентном отношении евреи составляли всего 4,5 % населения Российской империи на 1913 год. Но если сравнить, то поляки составляли 6 %, белорусы — 5 %, татары — 3 %, казахи и киргизы — 3,7 %. Таким образом, сравнительно с другими многочисленными народами России, не считая русских (48 %) и украинцев (19,5 %), количество евреев было немалым. Зачем и во имя чего страна насыщалась русофобски настроенным элементом?

При всем том такой элемент являлся еще и озлобленным на Россию, так как в ходе эвакуации потерял все имущество, а зачастую и членов семьи. Во внутренние губернии выселялись австрийские евреи, что уже ни в какие ворота не лезло. Зачем внутри России были нужны австрийские евреи — не проще ли и не безопаснее ли для России было бы оставить их австрийцам? Кто же виновен тогда в революции и ее дальнейшей эскалации, когда черносотенцы выделяли ведущую роль еврейского элемента в русской революции? Справедливо, что «великий князь своими действиями фактически разрушил черту оседлости, перенеся весь горючий революционный элемент в глубины Российской империи…».[434] Как можно было до предела усугублять положение и без того неполноправной части населения?

Национальная имперская политика России еще раз подтвердила свою нежизнеспособность в эпоху пробудившегося в общепланетарном масштабе национализма как фундаментального основания жизнедеятельности народов и государств. Переселение в глубь страны этих масс только подрывало производительные силы страны, так как люди нисколько не ощущали в себе желания работать на победу государства, которое, напрасно сорвав их с родных мест, разом лишило их всего. Огромная часть беженцев отходила на восток только потому, что их деревни сжигались отступавшими войсками по приказам высших штабов. Беженцев требовалось кормить, не рассчитывая на их труд. Так, экономический отдел Земгора в своей докладной записке осени 1915 года отметил, что наряду с прочими продовольственными трудностями «текущий год несет с собой заботы о населении, покидающем занятые неприятелем местности. Прокормление громадной волны бездомных людей, несомненно, потребует заготовки многих миллионов пудов хлеба», к чему прибавляется недород урожая 1914 года в ряде местностей.[435]

Столь позитивно настроенный по отношению к русской монархии ученый, как Г. М. Катков, пишет: «Массовые депортации стали наиболее трагическим следствием военной кампании 1915 года, которую тогдашний военный министр Поливанов охарактеризовал с горькой иронией как „стадию эвакуации беженцев в военных операциях“. Практика „выжженной земли“ на большой территории, проводившаяся Ставкой во время отступления наших войск, привела после поражений на фронте в 1915 году к определенной дезорганизации жизни России…»[436] Отсюда логично, что некоторыми учеными вообще высказываются весьма и весьма нелицеприятные оценки действий русского военно-политического руководства по отношению к мирному населению страны. Так, П. Полян указывает: «Подчеркнем, что в годы Первой мировой войны именно Россия выступила главным (хотя и не единственным) инициатором и поборником „превентивных этнических чисток“ и депортаций. И это не удивительно, поскольку именно ей принадлежит и „честь“ многолетней научной и идеологической проработки этих вопросов. Ведущие русские военные статистики конца XIX века — Макшеев, Обручев и в особенности Золотарев — разработали специфическую доктрину, которую правильно было бы обозначить как „географию неблагонадежности“… Только те районы считались благоприятными по благонадежности, где русское население составляло не менее пятидесяти процентов. Градиент благонадежности, по Золотареву, сокращался по мере продвижения от центра к окраинам империи. На случай войны давались рекомендации по экстренному „исправлению“ этого „положения“, особенно в приграничных районах. В качестве наиболее эффективных средств назывались взятие гражданских заложников, конфискация или уничтожение имущества или скота, а также депортации по признакам гражданской и этнической принадлежности… В этой своеобразной массовой „прививке“ насильственных перемещений и навязанной людям бездомности, во многом расшатавшей патриархальные устои не только города, но и деревни, — ключ к пониманию многих послевоенных и послереволюционных событий и процессов, которые так и хочется назвать роковыми».[437] Депортируемые лица получали наименование «гражданские пленные».