тихо-тихо: «пришли, они, уже они, они пришли… там…»

«я не могу, там какая-то авария случилась с чертовым газом, это последние люди здесь, ну, подожди, кто-то уже идет, там какие-то уже идут, не… не двигайся, хорошо?»

оторвалась ненадолго от его уха, чтобы выглянуть через открытую дверь, и не могла слышать, что он в это время сказал, но потом снова к нему наклонилась, потому что снаружи не было ничего, кроме пламени, открытые шлюзы гари, пышные багряные облачка, оставалась внимательной, к счастью, разобрала: «самолет… там… сбит… этими…»

«этого ты не знаешь», должно быть, звучало сердито, от злости, что он снова взялся за свои шпионские штучки, «этого ты не знаешь», повторила я громче, и «только это, это не были райан с той теткой, лежи, спокойно, ладно? пожалуйста, Константин, успокойся немного ради меня, хорошо?»

с грацией, от которой сердцу хотелось разорваться, он приподнял с одеяла тонкую руку и отмахнул мое попрошайничество. потом едва слышно откашлялся; чуть ли не веселым был его голос, когда он прошептал: «самая красивая самая… умная…»

«сейчас не время… для лести».

руку на его лоб. над шоп-н-стопом вздымаются ввысь желтые и золотые капли, возможно, сигнальные ракеты; летучие пузатые штуки озаряют небо, на месте между развороченной заправкой и складными стульями пробираются две группы по трое солдат, в мерцании света их лица черны как сажа, очки как у летчиков в старых фильмах, у некоторых на глазах, у других на лбу, светлый камуфляж, не вписывающийся в этот пейзаж: коричневый и зеленый, засаленно серый в сиянии огня, резкими силуэтами выступающий на белом, на желто-красном от

«но… уходите, дети, давайте… идите…», мое ухо было уже у его рта, я не хотела ничего пропустить, прослушать. «быстрей», еще тише, «только быстрей, дети… взгляд назад, и вы… в…» с тех пор молчит

увидели меня, но мне еще все равно, доносится гром и треск, там стреляют по складным стульям, флагштоку, спутниковой тарелке? двери к другой хижине в мертвом угле, наша — муруна — недостаточно широко открыта, он смотрит на стену, на постер, совсем другим взглядом, чем раньше — когда я подумала, что он мертв, другим: теперь он мертв.

зачем мне бежать? все равно.

утешитель мой, покровитель: одеяло сползло, я не знаю, как это делается, как закрывать глаза, и немного боюсь, потом все же решаюсь, и это легко, утешитель: я стягиваю одеяло с кровати справа от него, накрываю им его, до корней волос; не знаю даже почему, как-то мне кажется, так просто делают, чтобы покой, ну

иду к двери, чтобы показаться им, что надо делать, поднять руки? меня видят двое, но тот, за которым они идут, указывает согнутой рукой вверх и затем, удар краем ладони, вперед, и тогда оба поднимают ружья, приходят остальные, и когда я ступаю на порог, я только и могу, что удивляться гусенице, парням с трубчатыми штуковинами на спине, ребенок на лестнице, у шоп-н-стопа, мать-перемать со сломанной рукой орет на него, тянет обратно в дом, ребенок стоял там весь израненный и взглядом искал что-то. еще больше мужчин приходит, нет, не знаю, может, там и женщины есть, эти униформы делают всё

гарпуны или мясные крюки на руках, что это за прибор, но и обычное огнестрельное оружие, что

больше фейерверка, взрывающиеся тыквы, оторванные полосы красного бархата, много яркого — так, что даже звездный шатер исчезает, бледнеет и смотрится, как поверхность воды, которую со дна озера стая обезьян, управляемая силой мысли какого-то вуду, эти зверьки — его глаза и уши, юркие и проворные, там, наверно, психогенерал сидит в контрольной будке наверху в haarp, и смотрит, и слушает все, но если бы кто-нибудь вот сейчас застрелил всех этих парней, то это вожглось бы в мозг генерала, тогда он ослеп бы и весь свой остаток жизни ничего бы больше не видел, кроме огней, которые

один справа орет, за домом есть что-то, турбина начинает реветь, сперва низко, затем быстро шершни, рой вой, хрип крик

сосредоточенно храбро, из ряда вон планомерно, смешно и абсурдно, как щелкунчики, наступают они, триады старательных обезьян, по всем направлениям, что надо завоевать, как насчет неизменной банановой кожуры или льда под снегом, почему это так ужасно смешно, сошла ли я правда с ума, нет: до меня не доходит, почему они так устраивают свой балет, будто тут в деревне самый что ни на есть вьетконг, при этом тут никого нет, только бедные души, которые пекутся об этом пристанище, да я, на веранде, с открытым ртом и, вероятно, сказочно идиотским выражением лица, они топают, они спешат, целятся во что-то. во что? мне бы хотелось сказать муруну: смотри, что за придурки, разве им не где-нибудь в третьем мире охранять нефтяные поля или предотвращать резню? но в этом нет смысла, мурун не смог бы, мурун бы не

что это страшно воняет, надувная лодка у фургона перед плитами на въезде, потому что теперь и она горит, и что-то таится, дрожит, это люди, это

в строю, двое пинками тяжелых сапог опрокидывают скамью, один выбивает окно у другого домика, фонарем, и что-то теперь стреляет в ответ, там где труба за перегородкой на

почему они здесь, конечно: за заснеженным ограждением, где стоит дурацкая будка с эспрессо, на краю леса за американским флагом, переломанный тюбик краски, мерцая металлом, зарывшись правым крылом в снег, как ребенок рукой: самолет, который должен был нам помочь, каким-то самодельным шоу на манер специалиста райана. где шлем муруна?

десантники окружили обломки, один решительно наступает с огнетушителем, но явно не для того, чтобы тушить: пусть они спокойно себе горят, наши товарищи, что мне делать теперь, меня схватят, ско

справа быстрее шагают в ногу, под рык командира, теперь военные на всем пространстве вплоть до джанкшн, за вывеской, рядом с туалетом они выскакивают из ветвей, пара десятков, рыскают фонариками и ищут, по краю пандуса крадутся трое, из них четверо согнув колени, как на учениях, мне это кажется каким-то упражнением, но мне бы лучше обратно в дом и надо

что такое, они меня видят, они, что ли, хотят, чтобы я

у глаза, справа на щеке, что-то вколачивается в меня, в цель, сперва тупо думаю, челюсть, мой язык мое легкое, откуда же этот вкус, потом что-то с ногами, они хотят отвалиться назад, как так, щека ноет до виска, ломится череп, ай что это ай черт темнота теперь самая

режет и свербит в моем бедре, чувство такое, будто вплоть до костей доходит, толкает и дергает, как тогда в челюсти, когда мне под наркозом пришлось избавляться от зуба мудрости, они всё рвали и рвали, а он никак не хотел выходить, в итоге они его прямо-таки выкорчевали. мне немного смешно, все еще, как когда — когда

это было — наступали солдаты, такая газообразная веселость, и свою лепту, конечно, вносит то, что все сверление, ковыряние и копание в своей ноге доходит до меня только как кинетическое мероприятие, не как боль, под наркозом: так надо, свет здесь — вверху — как в американских супермаркетах, в «уолмарте» или «каррс» в анкоридже, вспышка гранаты, я ее вижу только одним глазом, который меня тоже не вполне слушается, мое изображение постоянно съезжает, катится прочь, будто мышка, курсор

сначала со всем усердием: пытаюсь осознать, что вокруг меня, сориентироваться, но эта горизонталь просто внушение, я хочу покоя, лишиться сознания, опять уснуть, сквозь веки я еще вижу мониторы, две штуки, примитивные, там что-то волнами-зигзагами, наверно, мои жизненные показатели или как это в больничном телевизоре