— Ты мне отказываешь! — сказала она голосом, дрогнувшим или от подавленной ярости, или от оскорбленного чувства. — Ты отказываешь мне, ты — единственный в свете человек, ради которого я унизилась, единственный человек, которого я когда-либо умоляла. О, это слишком жестоко… слишком жестоко!..
— О, если бы он знал!.. Если бы он только знал!..
В своих отношениях с женщинами Плацид всегда руководствовался тем убеждением, что лучше развязывать узел, чем разрубать его.
— Прекрасная Валерия, — сказал он, — требуй от меня всего, кроме этого. Я дал свое слово, что этот человек будет убит в течение двадцати четырех часов. Неужели для тебя этого мало?
Затруднительность положения и опасения за того, к кому она чувствовала столь безумную, безрассудную страсть, удваивали ее искусство обманывать и заставляли ее забыть и о собственных своих чувствах, и о своем унижении. Отбросив за виски волосы, прекрасная в своем расстройстве и слезах, она устремила влажные глаза на трибуна и отвечала ему:
— Ты думаешь, что я забочусь о варваре? Что могут значить для Валерии какие-то люди, подобные бретонцу, хотя бы их заклали целыми гекатомбами? Я печалюсь за Миррину, но еще больше меня огорчает мысль, что ты можешь отказать мне в чем-либо даже во имя…
Двуличность не была чем-либо новым для трибуна. До этого дня в очень затруднительных случаях он часто прибегал к этому виду обороны. Он почтительно поднес к своим губам руки Валерии и сказал:
— Пусть будет так, как ты хочешь. Я отдаю его тебе, с тем, чтобы ты делала с ним что угодно. Отныне Эска принадлежит тебе, прелестная Валерия.
В уме трибуна пронеслась мрачная мысль о том, что вовсе не так трудно устранить беспокойного человека и в то же время сохранить расположение требовательной любовницы. Для этого нужна была только одна или две щепотки яда в последнем кушанье раба, и он мог мирно отправиться к Валерии, нося смерть в себе самом. Трибун рассчитывал на его молчание в течение нескольких часов, остающихся в его жизни; ко всему этому, бессвязные слова какого-то человека, на которого смерть уже наложила свою печать, не возбудили бы больших подозрений. Позднее легко было бы успокоить Валерию, свалив всю вину на какого-нибудь чересчур ревностного отпущенника или услужливого клиента. Плацид не рассчитал только одного — той быстроты, с какой женщины идут к своей цели. Валерия захлопала в ладоши с непривычной радостью.
— Скорее, Миррина, — сказала она, — дай мои записные дощечки трибуну. Он запишет там свое приказание, а мои слуги отыщут и приведут раба до ухода Плацида.
— Нет, — с некоторым замешательством возразил этот последний. — Мне необходимо тотчас же возвратиться домой. Прощай, Валерия. До захода солнца ты увидишь, что Плацид гордится и считает себя счастливым выполнять твои малейшие прихоти.
С этими словами он почтительно попрощался с ней и прежде, чем хозяйка могла бы остановить его, перешел наружный вестибюль и уселся в своей повозке. Валерия, казалось, была поражена этим быстрым уходом, но еще не замолк шум колес, как ее глаза уже пылали оживлением и, позвав маленького негра, неподвижно стоявшего в своем углу и невидного во все время беседы, она приказала ему тотчас же пойти узнать, в каком направлении поехала повозка трибуна. Затем она блуждающим взором посмотрела на лицо Миррины и засмеялась странным, наполовину подавленным смехом.
Глава III
FURENS QUID FEMINA
— Повозка выехала на Фламиниеву дорогу, — доложил ребенок, поспешно возвратившись к своей госпоже. — О! Она помчалась быстро-быстро!..
И он хлопнул своими черными ручонками с невыразимым довольством, какое быстрая езда вызывает во всех детях.
— На Фламиниеву дорогу! — повторила Валерия. — Значит, ему необходимо проехать через большие ворота и триумфальную арку, прежде чем вернуться домой. Миррина, если мы поторопимся, мы можем прийти вовремя.
Менее чем в десять минут обе женщины пробежали обширные цветники, окружавшие дом Валерии, и с помощью отмычки прошли на улицу. Они переоделись так искусно, что самый близкий друг не узнал бы в этих закутанных и торопливо идущих женщинах изящной римской матроны и ее служанки. Белокурые накладные кудри покрывали черные волосы Валерии, и низ ее лица был спрятан под маской. Миррина, старательно закутанная и обмотанная темного цвета плащом, покрытым пятнами и изношенным в зимнюю непогоду, была похожа на какую-нибудь честную девушку, озабоченную каким-либо маленьким плебейским делом.
Торопливо идя по тесной и малолюдной улице одного из многочисленных неопрятных кварталов, которые пощадил великий пожар при Нероне и которые всегда являлись пятном на пышной царственности города, Валерия и Миррина должны были проходить мимо одного жалкого домика, входная дверь которого, низенькая и худо прикрепленная, была, однако же, заперта крепким замком и железными болтами, как будто обитатели дома имели достаточно оснований для того, чтобы любить уединенную жизнь. Обе женщины выразительно переглянулись, приблизившись к этому дому, так как жилище египтянина Петозириса было слишком хорошо известно всем людям Рима, предававшимся удовольствиям или занятым интригой. Он снабжал всех любовными напитками и всякого рода снадобьями, и с ним-то советовались суеверные люди всех классов общества (а таких было значительное большинство) — молодые и старые, богатые и бедные, мужчины и женщины — когда дело шло о корысти или любви. Он давал советы, как становиться на место соперника, завоевывать сердца и устранять тех, кто заграждал путь или к богатству, или к победе.
Излишне говорить о том, что богатство египтянина увеличивалось очень быстро и что беднейшие из его посетителей должны были с разочарованием в сердце отходить от его двери и ожидать со дня на день, когда знаменитому магику угодно будет принять их.
Но если Валерия, едва переводя дух, бежала по грязной и дурно вымощенной улице, то она остановилась неподвижно, достигнув конца ее и увидев пустую повозку трибуна, остановившуюся в тени, как бы в ожидании своего господина. Белые кони, утомленные зноем, били копытами о землю, ржали и махали головами. Автомедон то дремал, то, ничего не видя, смотрел вперед и едва заметил двух искусно переодетых женщин.
— Что он может здесь делать? — с беспокойством прошептала Валерия.
Миррина отвечала ей тем же осторожным тоном:
— Если Плацид покупает у египтянина снадобья, то ты можешь поверить мне, госпожа, что скорее смерть, чем любовь находится в его напитке.
Они продолжали свой бег с еще большей поспешностью, чем прежде, как будто чья-то жизнь или смерть зависела от быстроты их ходьбы.
А позади их, на верху узкой лестницы, в мрачной и уединенной комнате, среди всевозможных принадлежностей своего искусства, сидел Петозирис. Как ни огромно было богатство, каким наделяла его молва, однако ни в его жилище, ни в его одежде не было никаких указаний на это. Голые стены комнаты были повреждены временем и совершенно лишены украшений, кроме одной мистической фигуры, нарисованной там и сям. Пол был загрязнен, а потолок казался черным, так как едкие жидкости проливались на землю, а густые ароматические пары поднимались к потолку. Самое одеяние магика, хотя и сделанное некогда из ценной материи и обрамленное широкой каймой, с вышитыми на ней золотом каббалистическими значками и числами, было теперь ужасно засалено и протерто до нитей. На пожелтевшей от употребления и неопрятности чалме была такая масса складок, что острие ее возвышалось на два фута над головой. Из-под этого странного головного убора глядели хитрые черные глаза, глубоко впавшие в его серьезное, истощенное до худобы лицо. В этих глазах светилось коварство, смелость и та беспокойная бдительность, которая выдает некоторую слабость или болезнь духа, несомненную, хотя и отдаленную расположенность к безумию, от которой редко свободны обманщики, при всем своем уме. Больше не было ничего замечательного в этом человеке. Темно-желтый цвет лица, гибкое тело и ноздри говорили о его египетском происхождении, и, когда он поднялся, чтобы встретить своего посетителя, его небольшой рост представил странный контраст с его влекущейся по земле одеждой и неподдельным достоинством осанки.