- Нет, но...

   - Я сказал вам, что готов взять вашу жену под свое покровительство и готов опекать ее и ее дитя так долго, как это потребуется. При этом я обещаю, что графиня де Грасьен будет всегда свободна выбирать свою судьбу. И, возможно, когда-нибудь, - всякое может случиться, - она решит выбрать себе другого... опекуна. Я не собираюсь мешать ей жить полной жизнью. Но я предлагаю это вначале вам, чтобы вы могли принять это, как собственное спасение. Соглашайтесь. Уверяю вас, вы не раскаетесь.

   Филипп нервно заходил по комнате.

   - Вы смеетесь, Жосс. Вы говорите о покровителях, которых вольна будет выбирать графиня де Грасьен, и предполагаете, что я буду спокоен, наблюдая, как славное имя де Грасьен будут трепать в кулуарах дворцов, где каждый сможет сказать, глядя на меня: "Вот идет тот самый Грасьен, чья жена"...

   Он задыхался от негодования, в то время как Жосслен де Мориньер был спокоен, даже как будто холоден.

   - Я все устрою. Вас же я прошу об одном - позвольте ей выбирать.

   - Но вы ведь говорите, что моя жена ненавидит вас? Как же вы можете рассчитывать, что она согласится связать с вами свою судьбу? Как может женщина поверить, что она окажется в безопасности рядом с вами? Зная вас! Видя ваши глаза! Разве может она рассчитывать на спокойную жизнь, когда рядом с ней будете вы - авантюрист до мозга костей?

   - А кто сказал вам, что я обещаю ей спокойную жизнь? И кто вам сказал, что графиня жаждет спокойной жизни? О, Филипп, как же вы редко заглядывали в глаза вашей жены, если могли предположить подобное!

   - Но зачем? Зачем вам все это?

   Он не мог не задать ему этого вопроса.

   И почти не удивился, услышав ответ:

   - Я отвечу вам, когда буду знать. Я могу тысячу раз обосновать вам свое решение, но ни один из ответов не будет достаточно правдивым. В одном я уверен безоговорочно - я предлагаю вам превосходный выход.

   - Ну, хорошо, - сдался Филипп. - Я согласен. Вы можете предложить ей свои условия. Хотя я и не понимаю, о чем вы сейчас ведете речь. Не понимаю. Но полагаюсь на ваше слово и вашу порядочность. И надеюсь, что, если моя жена примет ваше предложение... вдруг примет... мое имя не окажется поруганным более, чем оно поругано сейчас. Я не могу изменить прошлого, но я могу попытаться повлиять на будущее.

   - Мое слово и моя честь будут вам порукой, Филипп. Обещаю вам: если ваша жена примет мое предложение, ваше имя более не пострадает.

   *

   Прогулки в одиночестве когда-то нравились Клементине. Они позволяли ей ощущать себя более свободной, чем она была. Она любила подставлять лицо солнцу, вдыхать ветер, мочить ноги в росистой траве. Раскидывала мысленно по сторонам руки-крылья. Летела.

   Сегодня же она чувствовала себя узницей. Она шла по дороге, ведущей вдоль крепостных стен, и думала, что вот-вот состоится суд, на снисхождение которого ей, похоже, рассчитывать не приходилось.

   Слишком сильным оказался удар по самолюбию ее супруга, по его гордости и по его... верности трону. Она не могла бы сейчас сказать, какой из ударов оказался для нее роковым. И боялась, что, признав таковым последний, окажется права.

   Филипп, ее муж и судья, был слишком оскорблен, чтобы позволить ей приблизиться к себе. Он не готов был выслушивать ее оправдания. А вместе с этим он лишил ее возможности облегчить участь ее дитя.

   Гнев вперемешку со страхом переполняли Клементину всякий раз, когда она глядела в светлые, голубые глаза своей дочери. "Как же так получается, - думала, - что я, твоя мать, не могу, не нахожу сил и средств защитить тебя от несправедливости?"

   Чтобы не разрыдаться, не напугать ребенка, она передавала девочку верной Полин. Сама же, подхватив юбки, бросалась прочь от людей - в сад, в самую его гущу. Скрывалась в беседке.

   А Полин в это время поливала тихими слезами завернутую в тонкое одеяльце девочку за себя и за Клементину. Потеряв ребенка при родах, Полин очень привязалась к малышке и была благодарна госпоже за то, что та взяла ее в дом. Полин отдавала девочке всю душу. Она кормила ее, напевала ей незамысловатые деревенские песенки, укладывала спать. Она готова была ради девочки на все.

   *

   Когда слуга подошел и склонился перед ней, приглашая пройти в библиотеку, Клементина, бледная, но с гордо поднятой головой, пошла вперед, стараясь, чтобы дрожь в коленях не помешала ей выдержать это последнее, - она очень на это надеялась, - испытание до конца.

   Шла. Думала о том, что, если ей не хватит слов, если то, что она скажет, не покажется мужу убедительным, она упадет перед ним на колени. Она будет молить его о милосердии. Ради ребенка - что угодно!

   Увидев рядом с Филиппом Мориньера, вспыхнула от негодования и ужаса.

   Опять он! Как при нем она сможет говорить?

   Подошла ближе, стараясь выглядеть спокойной. Понимала, что ее возражения, скорее всего, ни к чему не приведут. Но попытаться она должна была. Сказала:

   - Филипп, мы не можем обсуждать наши семейные вопросы в присутствии чужого человека. Даже если этот человек является вашим другом, - ее голос все-таки задрожал от ярости.

   Они оба точно знали, что это ей не понравится. Клементина видела это по плотно сжатым губам Филиппа и насмешливым огонькам в глазах Мориньера. Знали и столь же твердо были настроены не обращать на это ни малейшего внимания. Поэтому она не была удивлена, услышав:

   - Ошибаетесь, дорогая. Господин де Мориньер находится здесь не потому, что он мой друг, а потому, что ему есть, что сказать вам. - Филипп был внешне спокоен и даже доброжелателен, но стена, что он выстроил в последние дни, прочно стояла на своем месте.

   - Я не понимаю, - Клементина беспомощно качнула головой.

   Филипп предложил ей стул. Она осталась стоять.

   - Как хотите, - развел руками.

   Встал напротив, долго смотрел на нее. Наконец, заговорил:

   - Вам сегодня предстоит сделать непростой выбор.

   Встретившись с ней взглядом, посуровел еще более.

   - Что касается меня, решение я принял, и оно незыблемо. Если вы откажетесь от предложения, которое сделает вам господин Мориньер, вам придется подчиниться моей воле. Итак... Я решил: ребенок, рожденный от Бернара Одижо, будет отправлен в приют.

   Она раскрыла рот, попыталась что-то сказать, но муж поднял руку, призывая к молчанию. Сам молчал какое-то время, справлялся с волнением, охватившим его при мысли, что с этого момента он уже не может отречься ни от одного своего слова. Продолжил глухо:

   - Меня не интересует судьба этого ребенка. Но этого мало. О существовании девочки придется забыть и вам. Ни одна живая душа не должна знать о ней. О молчании своих слуг я позабочусь сам, но вам придется дать мне слово, что никогда, ни во сне, ни в горячечном бреду, вы не произнесете ее имени, не позовете ее и никогда не справитесь о ее судьбе. Что же касается лично вас... Я полагаю... - он смущенно глянул в сторону Мориньера, но тот ни одним движением не показал, что услышал в его голосе растерянность, которую теперь выказывать было уже совершенно непростительно. - Мне придется... - вдохнул полную грудь воздуха, - думаю, вам предстоит закончить ваши дни в монастыре. Отныне вы потеряли право быть матерью моих детей.

   Он проговорил это, не отводя больше взгляда от лица своей жены. Удивился удовлетворению, которое испытал, глядя, с какой стойкостью выслушала она его. Лишь на мгновение задрожали губы. Клементина сжала их плотно, сцепила нервным движением тонкие пальцы так, что побелели костяшки, дослушала остальное с видом гордым и неприступным.

   Филипп говорил и одновременно пытался убедить себя, что поступает правильно.