Мать чувствовала себя одинокой. Свою главную жизненную задачу она видела в воспитании детей, но в этом ей было не на кого опереться. Она пытается — не без вызова — дать им как можно больше. Ее первенец обязан ей всем. Осип был ее любимцем, его желания исполнялись в первую очередь. Как вспоминает его брат Евгений, Осип рано осознал свой дар, и в нем развились некоторые эгоцентрические черты: в частности, представление о том, что все окружающие должны служить ему и его таланту[24].

Кроме иностранных языков, Флора Мандельштам стремилась приобщить троих своих сыновей к театру и музыке. «Шум времени» отображает различные музыкальные переживания детства, от «Патетической симфонии Чайковского» на Рижском взморье во время летних каникул до первого исполнения Скрябиным его симфонической поэмы «Прометей». Уже первая глава «Шума времени», озаглавленная «Музыка в Павловске», напоминает о паломничествах на знаменитые вокзальные концерты первого русского города, где довелось жить семье Мандельштама:

«В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стремился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн. Сыроватый воздух заплесневевших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему тяжелые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы» (II, 347–348).

В своем стихотворении «Концерт на вокзале», написанном в 1921 году, более чем через два десятилетия после тех незабываемых музыкальных вечеров и уже в ту пору, когда музыка, казалось, вот-вот смолкнет («В последний раз нам музыка звучит!»), Мандельштам возвращается в застекленное здание Павловского вокзала — к музыкальным ритуалам своего детства:

Вероятно, мать строила какие-то планы относительно музыкального будущего своего первенца. Глава «Концерты Гофмана и Кубелика» в «Шуме времени» осторожно подводит к такому предположению. Триумфальные выступления обоих музыкантов в Петербурге приходятся на зимний сезон 1903–1904 года. Двенадцатилетнего Мандельштама приводят в гостиницу «Европейская», чтобы представить Кубелику. «Он тревожно взмахнул ручкой, испугавшись, что мальчик играет на скрипке, но сейчас же успокоился и подарил свой автограф, что от него и требовалось» (II, 365–366).

Эта фраза воспринимается как иронический намек на рассказ Исаака Бабеля «Пробуждение». Музыка была в еврейских семьях — и не только Одессы — важнейшей вехой на пути к общественному признанию. Надежда на виртуозность отягощала детство не одного еврейского отпрыска. Как прекрасно для русской прозы XX века, что Исаак Бабель прогуливал уроки игры на скрипке! Бегство от занятия, назначенного семьей, — одна из тем автобиографической прозы Марины Цветаевой «Мать и музыка» (1934). В детстве ей приходилось отстаивать свое поэтическое призвание вопреки воле матери, желавшей, чтобы дочь стала пианисткой, то есть развила в себе материнское дарование. И в результате: «Я же молчаливо и упорно сводила свою музыку на нет»[25].

Поэтическое предназначение Мандельштама пробило себе дорогу легко, без сопротивления. Желания его матери, которой он обязан многими культурными импульсами, были не столь тираническими и эгоистическими, как в случае с Мариной Цветаевой. Ему не понадобится «сводить на нет» музыку.

Согласие с материнской волей отражается во всем его творчестве, начиная от ранних стихов «Бах» (1913) и «Ода к Бетховену» (1914) через «Концерт на вокзале» (1921) и фантазию о «Нотной странице» в «Египетской марке» (1928) вплоть до «Скрипачки» («За Паганини длиннопалым…», 1935), написанной в воронежской ссылке. Музыка пронизывает все творчество Мандельштама[26]. Создается впечатление, что он пытается осуществить материнскую волю окольным путем — в словесном искусстве.

Самый важный шаг — после французской гувернантки и музыкальных концертов — был сделан родителями при выборе школы: они отдали Осипа в передовое и либеральное Тенишевское училище. С сентября 1899 года Мандельштам посещает эту петербургскую общеобразовательную школу, которая на следующий учебный год переезжает с Загородного проспекта в новое здание на Моховой улице. Основанное в благотворительных целях князем Вячеславом Тенишевым, это заведение ориентировалось на английские школы, предлагая воспитанникам «прагматическую» программу, включавшую экономические и естественнонаучные дисциплины. В то время это была одна из лучших школ России. Она отличалась демократической направленностью, не знала ни классовых, ни национальных, ни конфессиональных различий и пестовала дух солидарности и взаимного уважения между учителями и учениками.

Мандельштаму повезло — он стал учеником этой совсем не авторитарной, либеральной школы, пусть даже не слишком способствовавшей развитию его художественных наклонностей. Князь Тенишев был типичным позитивистом XIX века; краеугольным камнем его «современной» образовательной программы были измерение, составление таблиц, статистика. Классическое образование в духе гуманитарной гимназии, художественная литература и тому подобное имели второстепенное значение. Тем не менее, воспитанники пользовались свободой и могли — по крайней мере, для себя самих — знакомиться с миром фантазии и вымысла.

Впоследствии Тенишевское училище прославится и другими знаменитыми выпускниками. С 1911 года здесь учился, например, Владимир Набоков. Уже сам факт, что одну и ту же школу могли посещать отпрыск либеральной аристократической семьи, подъезжавший к училищу на автомобиле с шофером «в ливрее», и выходец из семьи еврейского коммерсанта-кожевенника, красноречиво свидетельствует об открытой, без каких бы то ни было социальных границ, духовной атмосфере, царившей в этом заведении. В своей автобиографии «Другие берега» Набоков вспоминает, что училище, в которое его определил отец, было «подчеркнуто передовое»: «…Классовые и религиозные различия в Тенишевском Училище отсутствовали, ученики формы не носили, в старших классах преподавались такие штуки, как законоведение, и по мере сил поощрялся всяческий спорт»[27].

Мандельштам в «Шуме времени» тоже посвятил этой школе целую главу. Ярким искрящимся слогом он воссоздал пеструю толпу соучеников, портреты чудаковатого директора А. Я. Острогорского и других не лишенных оригинальности преподавателей. Он повествует о «жестокой и ненужной вивисекции» на уроках физики и о всяческих политических сходках. Роскошный амфитеатр училища со стеклянным потолком служил, помимо всего прочего, местом собраний конституционно-демократической партии. Торжественные заседания и вечера памяти, которые проводил в училище Литературный фонд, основанный в 1859 году, придавали учебному процессу определенный ритм. Не последнее место в повседневной жизни училища занимал особо лелеемый — поскольку английский! — футбол, вдохновивший Мандельштама в 1913 году на два занятных стихотворения: («Чуть-чуть неловки, мешковаты — / Как подобает в их лета, / — Кто мяч толкает угловатый, / Кто охраняет ворота…» // I, 94). Однако два других решающих события своей школьной поры Мандельштам приберег для отдельных главок автобиографической прозы: одна из них посвящена его школьному товарищу, политическому оратору; другая — учителю-стихотворцу.