Однако когда они оказались во дворце, Мириам тут же остановил один из близнецов-египтян. Невзирая на громкие протесты девушки, телохранитель Саладина заявил, что султан приказал укрыть ее в безопасном месте, вне стен взбунтовавшегося города, пока он мечом не восстановит порядок. Маймонид стал умолять мужественного стража, чтобы тот увез и Ревекку, и неповоротливый гигант по имени Салим в конце концов нехотя уступил его просьбам. Ревекка спряталась в их квартире, и, хотя беспорядки еще не добрались до еврейского квартала, Маймонид знал, что жажда крови — если ее разжечь — не знает границ.
Раввин остался в дворцовых стенах, где атмосфера была напряжена до предела, и наблюдал за продолжающимся разрушением из арочного окна. Он стоял в унылом молчании, казалось, уже несколько часов и не обращал внимания на целую армию помощников и мелких советников, которые бегали вокруг, отчаянно пытаясь принести хоть какую-то пользу, а город между тем горел. Самого султана нигде не было видно, и на мгновение Маймонид задумался: а не укрылся ли сам султан в безопасном месте в горах, за пределами Дамасских ворот? И тут крепкая рука схватила его за плечо и он оказался лицом к лицу с аль-Адилем, который мрачно сообщил ему, что султан желает, чтобы раввин помог им восстановить порядок в христианском квартале.
Поэтому он и ждал здесь, пока клонящееся к закату солнце состязалось в багряных тонах с пылающим базаром. Маймонид понимал, что резня христиан — ужасный удар для Саладина не только как для правителя, но и как для человека. Султан обещал своим подданным-христианам, что не повторит зверств крестоносцев. Но судя по тому, что видел Маймонид этим вечером, бесчинствующие мусульмане постарались изо всех сил в подражании тем самым людям, которых так ненавидели. Теперь они превратились в преступников, осуждаемых их собственной верой, — они пренебрегли всеми учениями Корана: защищать невинных и обуздать жажду мести.
Но, честно говоря, раввин знал, что мародеры перестают руководствоваться идеями Бога и религии. Словно одержимые, которыми движет страх собственной смерти, они готовы убить любого, кто может однажды совершить с ними то, что франки совершили с их братьями в Акре. И дело не в том, кто прав, а кто виноват, не в обдуманных доводах, которые приводят богословы в надежных стенах научных цитаделей. Страх — своего рода безумие, и никакие доводы, никакая вера не могут осветить самые темные уголки человеческой души.
Не успел он об этом подумать, как дворцовые ворота распахнулись и на своем могучем черном жеребце выехал защитник веры. Саладин был облачен в доспехи, на нем был тот же пластинчатый панцирь, который он надевал в судьбоносный день сражения при Хаттине. Всем, кто видел огонь в его глазах, было ясно, что султан здесь, чтобы начать новую священную войну, которую — как предрешил непостоянный Бог-насмешник Маймонида — он будет вести против своих собратьев-мусульман во спасение неверных христиан.
Не говоря ни слова, султан помчался вперед на своем аль-Кудсие, знаменитом арабском скакуне; остальные последовали за ним. Он ворвался на улицы Иерусалима, и лучники Саладина тут же принялись отправлять на тот свет каждого бунтовщика, которому не посчастливилось оказаться у них на пути. Кавалькада скакала по мощеным, залитым кровью улицам к самому центру беспорядков.
Маймонид сразу понял, куда они направляются. Возвышающийся над многочисленными зданиями массивный серый купол, второй по значимости после золотого купола, венчающего Шакхру на Храмовой горе, этот храм являлся самым святым местом для всего христианского мира. Церковь Гроба Господня, где, согласно верованиям христиан, был похоронен их Мессия после довольно постыдной и неожиданной смерти от рук римских центурионов. Маймонид всегда с отвращением взирал на эту гробницу, поскольку она напоминала ему о тысяче лет страшного притеснения его братьев из-за их сомнительной причастности к смерти Христа.
Но сегодня в его сердце не было злобы. Когда их кони неслись по улицам к святыне, Маймонид испытывал лишь сострадание и грусть за тех, кто оказался вовлечен в это ужасающее безумие, которое его собственный народ сносил постоянно в большинстве стран мира.
Когда они свернули за угол, Маймонид увидел большую разозленную толпу с факелами в руках, с сельскохозяйственными инструментами, превратившимися в оружие: граблями, садовыми ножницами, мотыгами с острыми лезвиями, топорами. Это оружие было не менее эффективным, чем меч, и им легко можно было убить человека.
Мятежников сдерживал малочисленный отряд заметно нервничающих и сбитых с толку солдат Саладина. Они явно не привыкли давать отпор своим братьям-мусульманам и защищать неверных. Саладин направил коня прямо к главным воротам каменного храма; услышав оглушительный грохот копыт, готовых затоптать их до смерти, разъяренные бунтовщики обернулись, но не посторонились.
— Дорогу султану, или, клянусь Аллахом, вы все умрете! — Грохочущего голоса аль-Адиля и его испепеляющего взгляда оказалось достаточно, чтобы напугать взбешенных мужчин, которые поспешили прочь с дороги перед самыми копытами султанских коней.
Саладин спешился и взбежал по древним потрескавшимся ступеням к черным железным воротам, ведущим в церковь. У самой двери в окружении нескольких вооруженных копьями и луками солдат стоял седобородый старик, облаченный в черную сутану с митрой. На его шее висели серебряные цепи с массивным крестом, усыпанным бесценными рубинами. Это был Ираклий, римский патриарх в Иерусалиме и последний оставшийся представитель правящих кругов Иерусалимского королевства крестоносцев. Два года назад патриарх угрюмо согласился с фактом сдачи города при условии, что ему будет позволено оставаться христианским пастырем при правлении Саладина. Они никогда не были с султаном на дружеской ноге, но всем было понятно, что оба нуждаются друг в друге, чтобы сохранить мир между двумя религиозными общинами Иерусалима. Мир, который сейчас, возможно, безвозвратно рушился.
Саладин подошел к пастырю и потряс разъяренную толпу тем, что поклонился и поцеловал ему руку.
— Святой отец, вы целы?
Патриарх покачал головой. Его обычное безразличное высокомерие исчезло, в глазах стоял неподдельный ужас.
— Их охватило безумие, — ответил он. — Если бы вы, слава Господу, не приехали…
Лицо Саладина посуровело. Он обернулся и громко заговорил, чтобы слышали все:
— Ни один волос не упадет с вашей головы, пока я жив!
Маймонид с изумлением наблюдал за тем, как Саладин взял правую руку патриарха в свою, поднял ее вверх, чтобы все видели. В это мгновение годы недоверия и неприязни между двумя мужчинами были забыты, они казались двумя добрыми друзьями, довольствующимися компанией друг друга.
— Именем Аллаха, милостивого и милосердного, — заявил султан, — я объявляю всех христиан Иерусалима моими братьями. Любой, кто причинит вред христианину, будет считаться напавшим на самого султана.
Толпа ошеломленно зароптала. Некоторые из потенциальных поджигателей отступили, опустив факелы и нехотя покоряясь своему правителю. Но тут вперед вышел один веснушчатый юноша с каштановыми волосами. Глаза его горели праведным гневом.
— Конечно, ты им брат! — опрометчиво выкрикнул он. — Ты помогаешь неверным и позволяешь франкам убивать правоверных. Мученикам ты не брат!
В это мгновение испуганная толпа затихла. Уже давно никто не смел разговаривать с Саладином в подобном тоне. Повисла гробовая тишина, так что Маймонид слышал, как неистово колотится его сердце.
Что касается Саладина, то он отреагировал с ужасающей молниеносной безжалостностью. Со скоростью и грацией разъяренного гепарда султан выхватил из-за пояса свой инкрустированный изумрудами кинжал и бросил его прямо в грудь дерзкого бунтаря. Парень ошеломленно уставился на рукоять, торчащую из его груди, и с приглушенным стоном упал на колени.
Тучная невысокая женщина в красном шарфе, которая, очевидно, была матерью этого бедолаги, закричала от ужаса. Она бросилась к сыну и обхватила голову мертвеца. Несчастная так душераздирающе рыдала, что даже Маймонид, умудренный жизненным опытом лекарь, с трудом сдерживал слезы. Раввин взглянул на непроницаемое лицо Саладина.