Саладин засмеялся, и от смеха его глаза внезапно помолодели.

— Они не столько уверены, сколько дерзки! — воскликнул он. — Я не сомневаюсь, что эта самоубийственная тактика была разработана самим великим Рено.[11]

При имени аристократа, который в течение многих лет терроризировал Святую землю, Маймонид напрягся. Рено де Керак был настоящим варваром, кровавые «подвиги» которого смущали даже самых безжалостных франков. Десять лет назад сестре раввина Рахили и ее семье не повезло: на Синае, близ Аскалона, их торговый караван захватили солдаты Рено. В живых осталась лишь ее дочь-подросток Мириам — она убежала и много дней пряталась в пустыне, в пещере, прежде чем ее нашел добрый бедуин, который и помог ей вернуться в Каир.

Мириам никогда не рассказывала о том, как пряталась в пещере и как ей удалось выжить. Убитому горем Маймониду было достаточно и того, что Рахиль и ее муж Иегуда погибли во время разбойничьего налета на караван. Маймонид, пока не увидел Мириам после набега, и не знал, что такое настоящая ненависть. Сверкающие зеленые глаза девочки потухли, она перестала смеяться. В ту же минуту война перестала быть для раввина далеким предметом пересудов. В жизни Маймонида появилась цель — утопить франков в море. И это не пустые слова обычного патриота, благополучно бьющего баклуши на мягкой лежанке, пока другие сражаются вместо него. Интересно, скольких людей привели в армию Саладина такие же причины? Личная месть за зверства, совершенные крестоносцами. Месть Рено де Шатильону за себя самих.

Саладин заметил, что выдержка начинает изменять старику, и успокаивающе коснулся его плеча.

— Я поклялся Аллаху, что явлю франкам милосердие, если он дарует нам сегодня победу, — сказал он. — Но моя клятва не касается Рено.

Маймонид слабо улыбнулся.

— Как служитель Бога, я не могу проповедовать месть, — проговорил старик, хотя в его голосе звучали нотки сожаления, что он не в силах уступить своим низменным порывам.

— Месть предоставь воинам, — заявил Саладин. — Мне хотелось бы думать, что в мире еще остались люди, не запятнанные кровью.

Речь султана была прервана прибытием его брата аль-Адиля. Крупнее, чем Саладин, с копной непослушных волос почти красного цвета и черными как смоль глазами, он был храбр и силен, как и брат, но ему не хватало дипломатического таланта султана. Аль-Адиль вошел в шатер Саладина и смерил Маймонида подозрительным взглядом. Раввин всегда чувствовал себя немного неуютно в присутствии этого гиганта с огненными волосами и пристальным взглядом. Он не знал, почему брат Саладина не может его терпеть. Временами казалось, что причина в том, что Маймонид еврей. Но сыновей Айюба с младых ногтей приучили следовать лучшим обычаям Пророка и уважать народ, которому дано было Писание. Аль-Адиль всегда с почтением относился к другим евреям, но по необъяснимой причине его любезность не распространялась на главного раввина.

Саладин повернулся к брату:

— Есть новости?

Аль-Адиль, взглянув на Маймонида, заколебался, как будто размышляя, стоит ли посвящать старика в обсуждение военных новостей, но потом ответил:

— В лагере франков тамплиеры строятся в боевой порядок. Наши лучники готовятся к их атаке.

Саладин кивнул.

— Значит, труба Аллаха зовет и нас встретить свою судьбу.

Он вышел из шатра, жестом велев Маймониду следовать за ним, а его хмурый брат замкнул шествие.

Увидев султана, весь лагерь притих. Его появление символизировало начало конца. В течение почти девяноста лет мусульмане вели войну против крестоносцев и проигрывали в этой войне. Они понесли тяжкие потери, вытерпели унижения, из коих самыми страшными стали взятие Иерусалима и осквернение мечети аль-Акса. Междоусобные войны и племенные предрассудки превратили мечту о победе над варварами в мираж — маняще соблазнительный, когда кажется, что вот-вот дотянешься рукой, но по сути своей ускользающий и обманчивый. До сего дня.

Саладину удалось невозможное. После столетия хаоса он объединил враждующие королевства Египта и Сирии. Крестоносцев наконец окружили, загнали в ловушку: с одной стороны — море, с другой — их собственная близорукость, порождающая внутренние распри. И теперь объединенное мусульманское войско направило кинжал в самое сердце королевства крестоносцев. Сражение у Хаттина определит будущее Святой земли и судьбу арабского народа. Солдаты знали, что сегодняшняя победа означает триумф над силами варварства и невежества, которые грозили поглотить цивилизованный мир и отбросить его во тьму безграмотности, все еще царящую в Европе. Если сегодня Саладин потерпит поражение, Дамаск и Каир станут беззащитными перед вторжением крестоносцев, а сам халифат сгинет на задворках истории.

Именно поэтому Саладин и был здесь: лично руководил заключительной битвой. Да, он доверял своим талантливым военачальникам, таким, как египетский полководец Гёкбёри и племянник султана храбрец Таки-ад-дин, но понимал, что в анналах истории исход этого сражения, будет ли он счастливым или неудачным, ляжет целиком и полностью на его плечи. Поэтому, получив весть о том, что франки, измученные жаждой, не успевшие пополнить запасы воды, двигаются к источникам у подножия Хаттина, Саладин покинул безопасный лагерь в Кафр-Сабте, расположенный на полпути между Тиверией и крепостью крестоносцев в Саффурии, чтобы лично командовать войсками в предстоящем сражении.

Приблизившись к передней линии обороны, Саладин с гордостью оглядел свое войско. Готовые к битве конные лучники в шелковых накидках поверх доспехов походили на греческие статуи богини Афины. Полк гордо стоял под алыми и желтыми стягами. Ветер развевал знамена с изображениями роз и птиц.

Султан поднес к глазам подзорную трубу и стал пристально разглядывать горы Хаттина. Затем он скосил глаза и посмотрел через стекло на лагерь крестоносцев. Благодаря дальновидной стратегии Саладина армия франков, сведенная в три полка, была теперь разделена. Передовой полк возглавлял Раймунд Триполийский, который в настоящее время был занят тем, что отражал атаки Таки-ад-дина на пути к Тиверии. Саладин за последние годы неоднократно сталкивался с Раймундом и уважал этого рыцаря. В отличие от большинства своих соотечественников этот дворянин был человеком чести, который отчаянно стремился установить прочный мир между народами. Но Раймунду со всех сторон мешали исполненные ненависти фанатики (такие, как Рено), и сейчас он был вынужден — исключительно из чувства долга — участвовать в этой самоубийственной войне. Саладин как-то признался Маймониду, что он будет глубоко сожалеть, если на поле битвы придется убить Раймунда. Но раввин ни на секунду не сомневался, что султан поступит так, как должно поступить.

Срединным полком крестоносцев, который располагался как раз у подножия горы, командовал непосредственно сам Рено де Шатильон, жестокий головорез, которого Саладин поклялся убить собственной рукой. Маймонид знал, что Рено участвовал в набеге, стоившем жизни его сестре. Для него, как лекаря, лишение человека жизни было неприемлемо. Но раввин уже давным-давно решил, что из-за своей необузданной дикости Рено безвозвратно утратил священное право называться человеком. О его смерти Маймонид сожалел бы не больше, чем о смерти пасхального кошерного ягненка под ножом умелого резальщика.

В арьергарде армии крестоносцев находился полк во главе с Балианом Ибелином, в котором сосредоточились самые ярые фанатики: тамплиеры и госпитальеры.[12] Маймонид знал, что эти воины будут стоять до конца, никогда не сдадутся, поэтому чуть слышно пробормотал благодарственную молитву за то, чтобы силы этих рыцарей были существенно ослаблены из-за нехватки воды и бесконечных стычек с воинами Саладина. Эти глупцы настолько увлеклись отражением незначительных нападений мусульман с тыла, что не могли оказать значительной поддержки срединному полку Рено де Шатильона. А тот сейчас остался один на один с целой армией мусульман у Хаттина. Разделенные силы крестоносцев невольно попали в западню, расставленную Саладином.