— Пошли уже, — тянет меня мама. — Он хочет быть сразу всем: и птицеловом, и каменотесом, и крестьянином в поле, только учиться он не хочет.

Мы идем по мосту через Вилию[45], и я не могу оторвать взгляда от пловцов, прыгающих в реку с высокого берега, плавающих по-собачьи и саженками. Мама крепко держит меня за руку и беспокойно озирается, словно я сам намерен прыгнуть в воду.

— Господь на небесах знает, как часто у меня содрогается сердце, когда ты пропадаешь на полдня. Я тогда боюсь, что ты побежал купаться. Сказать по правде, это совсем не удивительно, что тебя так тянет на реку и к крестьянскому труду. Твоему отцу тоже однажды захотелось бросить свой хедер и стать хозяином фольварка[46] с кирпичным заводом. Он подписал пачку векселей и купил этот самый фольварк. Кончилось это тем… Лучше не спрашивай, чем это кончилось. Евреям в царские времена запрещалось покупать землю, так что отец сделал это через иноверца: для видимости он взял этого необрезанного в компаньоны, а тот присвоил и деньги, и землю.

Когда мы поднимаемся в квартиру моего брата, я вхожу с мамой к отцу, в его отдельную комнату. Прибегает Арончик, сын Моисея и мой племянник, костлявый мальчишка моих лет. Мы начинаем носиться по комнатам — и я неожиданно вваливаюсь в зал.

Я замираю растерянный. За столом сидит мой брат Моисей, напротив — его жена Тайбл, а в центре — ее брат, аптекарь Исаак. Они пьют чай, едят фрукты и непринужденно беседуют.

У аптекаря Исаака пара холодных рыбьих глаз, красное лицо и длинные острые усы, похожие на рачьи клешни. Он сидит неподвижно, как глиняный истукан, но его усы живут своей особой жизнью. То они застывают в воздухе, то начинают шевелиться на его красном лице. Несмотря на то что он ходит в гости к моему брату каждую субботу, его холодные рыбьи глаза всегда смотрят на меня с удивлением, словно видят меня впервые. Его усы превращаются в вопросительные знаки, и он спрашивает Моисея:

— Кто это?

— Вы ведь уже знаете, Исаак. Это сын моего отца от второго брака.

Так говорит своему шурину Моисей и при этом улыбается мне, словно ему самому странно, что у него есть братишка в возрасте его сына.

— Моисей, — говорит аптекарь, — ваш отец, кажется, образованный человек, учитель древнееврейского языка, а не какой-то замшелый меламед в засаленной одежде, так почему же он позволяет своему сыну шляться по улицам? Его надо отдать в интернат и строго наказывать.

Мой брат перестает улыбаться. Его лицо с черной бородкой вытягивается от обиды, однако он сдерживается и не возражает шурину.

— Его мать — очень достойная женщина, — вмешивается Тайбл.

Проходит немало времени, прежде чем она, заикаясь, произносит эту фразу, и, словно желая загладить медлительность речи, она проворно берет из вазы яблоко и протягивает его мне:

— На.

Произнося это, она не заикается. Аптекарь Исаак, похоже, тоже хочет загладить возникшую по его вине неловкость. Он говорит:

— Этот парень, когда вырастет, должен поехать в Палестину. Такие там нужны, чтобы осушать болота.

Больше он не удостаивает меня взглядом. Когда я выхожу из зала, мой племянник Арончик утешает меня:

— Ты не слушай моего дядю. Пусть сам едет осушать болота. Я его ненавижу. От него пахнет лекарствами, и он все время меня экзаменует. Папа его тоже ненавидит.

— Знаешь, — говорю я своему племяннику, — я видел дом, где было очень много птиц в клетках.

— Всех птиц надо выпустить на волю, — заявляет он.

— А что бы ты сделал со змеями? — спрашиваю я. — Я видел там стеклянный сосуд со змеями, такими же длинными и закрученными, как усы твоего дяди Исаака.

— Змей надо раздавить, — жестко и уверенно отвечает Арончик.

— А знаешь, — хвастаю я своему племяннику, — мама хочет отдать меня петь в хоральную синагогу. Там носят цилиндры, а у дверей стоит швейцар-иноверец в длинном пиджаке с серебряными пуговицами. Только странно, что, когда мы идем мимо, там всегда закрыто. Когда же они там молятся?

— Не надо молиться, — говорит Арончик, — пошли к дедушке. У него на носу растут волосы, и я их вырываю.

Отец уже может слезть с кровати, он сидит на стуле и расспрашивает мою маму, как у нее шли дела на этой неделе. Когда мы с Арончиком входим в комнату, он учиняет нам допрос:

— Я поставил стакан молока между оконными рамами на кухне. Кто из вас снял сливки с кислого молока?

— Я, — нахально отвечает Арончик. — Если хочешь, можешь сказать маме.

Мама подзывает меня и шепчет, чтобы не услышали в соседних комнатах:

— Горе мне! И в таком виде ты вошел в зал? Я от стыда готова заживо сойти в могилу!

В комнату входит Тайбл, чтобы перестелить отцу постель и перебинтовать его больные ноги. Она работает проворно и ловко, как настоящий врач. Мама стоит в стороне, восхищенная, растерянная, взволнованная стонами отца. Она даже забывает о добрых пожеланиях «нашей невестке».

Затем начинается препирательство. Тайбл просит маму зайти в зал: Моисей хочет ее видеть, но не может оставить Исаака. Услышав, кто в гостях у Моисея, мама категорически отказывается идти в зал. Она заметила, что аптекарь всегда кривится, когда видит ее, показывая, как ему неприятны бедные родственники. Кроме того, мама не знает, как разговаривать с моим братом. Хотя она и воспитывала детей мужа, живущих теперь в Америке, но Моисей, самый старший, учился тогда за границей, поэтому ей трудно говорить ему «ты», а он всегда спрашивает ее с улыбкой: «Почему вы мне выкаете?»

Препирательства с Тайбл продолжаются долго, до тех пор, пока отец не велит маме идти если не в зал, то в столовую. Папа хочет, чтобы мы с мамой поели.

Вечером мы возвращаемся, и я несу сверток с едой, который насильно всучила мне Тайбл. Мама, сидевшая в столовой как посторонняя бедная женщина, только на улице справляется со своей растерянностью и дает волю словам:

— Сказать по правде, моя родная сестра, чтоб ей легко икалось, не сделала для меня и половины того, что сделала Тайбл. Тайбл немножко наказана Богом. Ей, бедняжке, нелегко дается речь. Представляю, как она плакала из-за этого, будучи девушкой. Но именно поэтому она понимает ближнего и сопереживает ему. За большие заслуги Тайбл перед Всевышним Он наградил ее таким мужем, как Моисей, и благословил ребенком, Арончиком. Сказать по правде, Арончик еще больший шалун, чем ты. С каким нахальством он всем отвечает! Но ты на него не смотри, твой путь должен быть другим.

Однажды в среду мама вбежала в дом, схватила меня за руку и сквозь рыдания крикнула:

— Идем к отцу, быстро!

Улицы, которые в субботу, когда я шел к отцу, казались пустынными, широкими и красивыми, теперь, посреди недели, кишели людьми, были полны телег и шума. Мама спотыкалась. Она все время бормотала:

— Владыка мира, как он это выдержит? Как он это перенесет? Ты забрал у него опору на старости лет… Хаимка, тебе теперь придется заменить отцу еще и твоего старшего брата. Моисей умер… Он уезжал в Берлин такой бодрый. Он успокаивал Тайбл и отца: маленькая операция, говорил он, вода в боку… И вот он умер под ножом хирурга.

Всю дорогу мама заламывала руки и рвалась вперед. Я бежал за ней, задыхаясь, и боялся той минуты, когда мы войдем в дом Моисея.

Мы нашли квартиру пустой. В темных комнатах царила мертвая тишина. Шторы на окнах были опущены, скатерти со столов сняты, зеркала завешаны белыми простынями. Мы вбежали к отцу в комнату. Он сидел на кровати. Перебинтованные ноги — на полу. Он причитал:

— «Упал венец с нашей головы. Горе нам, ибо мы согрешили»[47].

Мама подтолкнула меня к отцу, будто пытаясь утешить его тем, что я жив. Он взял мою руку, словно слепой палку. Его белая, как молоко, борода подрагивала, и он все твердил, переводя со святого языка на простой еврейский: