О своём недавнем тюремном заключении он рассказывал:

«Посадили меня в общую камеру, в типично мелкобуржуазные условия: вместо десяти человек по норме в камере сидело двадцать пять человек, параша стояла и днём и ночью, на обед давали пустую баланду, на прогулку не выводили. Устроили обструкцию. Начальник тюрьмы вывел заключённых в коридор, заставил раздеться, якобы для обыска, — около часа продержал нас босыми на холодном и мокром асфальтовом полу. Разумеется, мы протестовали против этого мелкобуржуазного издевательства. Меня и ещё двух товарищей отправили в тёмный карцер, пришлось объявить голодовку. В карцере ни нар, ни тюфяка, пол сырой, углы промёрзли, холод, крысы чуть за ноги не хватают. Три дня не принимал пищи, то есть отказывался от воды и хлеба. На четвёртые сутки заболел воспалением лёгких, — вызвали врача, он положил меня в тюремную больницу. Там я едва не умер, пролежав три недели. Заходил тюремный инспектор, законченная мелкобуржуазная скотина. Подал ему жалобу — конечно, последствий никаких…»

При всём том Пестиков страдал пороком крайней самонадеянности. Переубедить его было невозможно. Он считал, что ошибаться могут только другие люди, но не он, что истина ему раскрыта вполне и навсегда. Он, видимо, непоколебимо верил, что признание им повсюду скрытой мелкобуржуазной греховности ограждает его и от ошибочных мнений, и от неправильных общественных и личных поступков. По этой же причине он высокомерно относился к знакомым и друзьям. Иногда он казался забавным. Заходя в мою комнату, он подавал руку, держа ладонь лодочкой и не отвечая на пожатие, причём пальцы у него были холодные, — затем он садился с рассеянным видом в кресло, показывал мне на стул, великодушно и несколько небрежно говорил: «Садитесь, пожалуйста». Если на столе находился кусок сыру, колбасы, ветчины, он с таким же рассеянным и равнодушным видом съедал их, не спрашивая на то разрешения. Помню, он съел у меня обед, заметил это, когда в тарелках ничего не осталось, криво ухмыльнулся, не преминув что-то пробормотать о мелкобуржуазности.

Наружность Пестиков имел умученную и ожесточённую. Он был высок ростом, но сутулился так, что издали его можно было принять и за горбатого. Худое, костлявое лицо выглядело постным. Он отпускал длинные, мочального цвета волосы, не причёсывался, но постоянно правой рукой старался безуспешно их пригладить, на подбородке у него почти ничего не росло, что делало его похожим на скопца, обладал странной, шатающейся походкой, глядел упорно в землю, одевался плохо, его рваное пальто нетрудно было узнать на улице.

Однако он исправно, каждый месяц, несмотря на свою неряшливость и рассеянность, отдавал почти половину заработка организации.

Когда я познакомился с Пестиковым, он находился в удручённом состоянии. Он разводился со своей женой Дашей, — вернее, жена уходила от него. Молодую общительную женщину, склонную к семейному уюту, Пестиков извёл разглагольствованиями о мелкобуржуазной психологии, он калечил её абортами, а она завистливыми и жадными глазами смотрела на чужих детей.

Пестиков «принципиально» не обедал дома, шлялся по вонючим кухмистерским, понуждая к тому же и Дашу. Даша любила цветы, старалась приодеться. Пестиков громил её за «интеллигентские, мещанские штучки».

Почти со слезами на глазах она говорила мне:

— Он никогда не замечает, как и в чём я одета, какое на мне платье, а я обшиваюсь сама. На днях вылил в уборную флакон одеколона. Зубов никогда не чистит. Купила ему щетку, а он к ней не прикасается.

Жалкие попытки Даши украсить свою комнату, — у Пестиковых их было две, — сурово и беспощадно пресекались мужем…

Однажды, поздно вечером, Пестиков пришёл подавленный и ещё более сгорбившийся, — сел, нелепо задрав ноги на спинку кресла, глухо заявил:

— Даша сегодня совсем ушла. Сказала, что больше не может со мной жить. Упрашивал, не помогло. Что вы думаете обо всём этом?

Голос у него был жидкий и тонкий. Я откровенно сказал Пестикову, что нельзя же безнаказанно изо дня в день долбить о мелкобуржуазности и прочих подобных грехах.

— Я хотел перевоспитать её в последовательном марксистском духе. Она выросла в мещанской среде. Нам приходится вести борьбу во всех направлениях… Да… А ведь она напрасно ушла: я её очень любил, она хорошая.

Я не удержался от шутки:

— По-мелкобуржуазному хорошая.

Пестиков молча и неловко протиснулся между мной и столом, нахлобучил шапку по самые брови, сгорбившись вышел. Я пожалел о своей шутке.

…Из ссылки возвратился студент Константин. Я предложил ему заняться с одним из кружков. Он охотно согласился, но просил дать месячную отсрочку: ему нужно упорядочить личные дела. Мы не беспокоили Константина, но в своё время напомнили об обещании. Константин заявил, что может приступить к занятиям. Заниматься он должен был с новым кружком молодежи. В назначенный час Константин, однако, на собрание не явился, сославшись на то, что запамятовал. Он пропустил и следующее собрание. Я сделал ему выговор. Константин оправдывался: его не тянет в интеллигентский кружок — он предпочел бы иметь дело с рабочими. Мы подобрали ему рабочую группу. Он не пришёл на собрание и этой группы, отговорившись тем, что неожиданно заболел. Я решил добиться с его стороны откровенности. Константин встретил меня в большом смущении… Он бесцельно перебирал книги на столе, поправлял одеяло, чистил пятна на рукаве тужурки. Я сказал, что мы осуждаем его поведение. Глядя куда-то в сторону, Константин глухо спросил:

— Скажите по совести, вы никогда не испытывали сомнений и боязни?

Я ответил, что сомнения испытывает каждый революционер, в тюрьме сидеть никому не хочется.

Константин порывисто поднялся с кровати, скривил лицо.

— Не сомневаюсь, что наше дело правое, верю в победу… Но… скажу не таясь: не могу больше сидеть в тюрьме. Не могу также жить с мыслью, что рано или поздно, и, может быть, завтра, — снова посадят под замок, и опять я переживу весь ужас одиночного заключения. Послушайте и не судите меня строго. За последние дни я много и упорно думал, когда и сколько времени я был настоящим революционером. Я пришёл к заключению: я был им лишь до своего первого ареста. Я был тогда смел, решителен, я шёл в бой с радостью, без оглядки. Меня арестовали. И тут впервые я практически убедился, что быть революционером — значит не только ходить по кружкам и собраниям, спорить и суетиться в студенческих столовых, но также и сидеть без воздуха, без любви, в плену и во власти озверелых шаек, не видеть ни одного дружеского лица, болеть в одиночестве, ждать каторги или петли, заламывать в отчаянии руки, биться головой о стену и тупеть, тупеть… В тюрьме я понял, зачем истязуют себя аскеты и святые, почему надевают и носят вериги, подвергаются добровольным пыткам, растравляют язвы и раны: душевные муки достигают такой силы, такого напряжения, что человеку нужно заглушить их другими, более грубыми физическими страданиями. Они легче, они отвлекают внимание от мучений душевных. И я щипал себя до кровоподтёков, до ссадин, резал себя ножом, принимал самые неестественные положения. Запрокидывал голову назад, сжимал себе горло, душил себя так, что глаза лезли из орбит. Как ни трудно признаваться, но скажу вам ещё об одном. Я, материалист, атеист, социалист, будучи в одиночке, доходил до того, что молился, просил в чём-то помочь мне, простить меня. Я знал, что молитвы мои чепуха, вздор, — и всё же крестился, отбивал поклоны… И вот тогда я сказал себе: «Ты не выдержал испытания, ты не годишься в революционеры, у тебя нет стойкости, живи так, чтобы не ставить себя в постыдное позорное положение». Словом: не спросившись броду, не суйся в воду. Я надломился, не надейтесь на меня, так будет лучше и для вас.

Константин присел к столу, придавил крепко глаза пальцами, заложил ногу на ногу, — конец носка левой его ноги вздрагивал в такт пульса. Около скул лежали тёмные пятна.

— Ты устал, нужно отдохнуть, полечиться. Это пройдет.

Константин вскинул на меня влажные глаза.