И. Бродский и Е. Рейн
Дойдет и до пятидесятых,
запрячется, что вор в законе,
и в этих клифтах полосатых
«ТТ» на взводе при патроне.
Они в пивных играют «Мурку»,
пластинки крутит им Утесов,
ползет помада по окурку
их темных дам светловолосых.
Перегидрольные блондинки
сидят в китайском крепжоржете,
им нету ни одной заминки
на том или на этом свете.
Вот в ресторане на вокзале
кромешный крик, летит посуда,
бандитка с ясными глазами бежит,
бежит, бежит оттуда
и прячет в сумку полевую
трофейный верный парабеллум,
ее, такую боевую,
не схватишь черную на белом.
И это все со мной случилось
и лишь потом во мне очнулось,
в какой-то бурый дым склубилось
и сорок лет спустя вернулось.
Я вижу лестницу витую
на Витебском и Царскосельском.
Не по тебе одной тоскую —
еще живу в том свете резком.
Вступление III
ПОЛЧАСА ДО ТЕМНОТЫ
Полчаса до темноты —
вот теперь давай на «ты»!
Щекоти намокшим мехом
в полусвете полудня.
Я пошарю по прорехам,
не отталкивай меня.
Здесь под балкой потолочной
темный царствует ремонт,
мимо нас туман проточный
проскользнул за Геллеспонт.
Если будем вечно живы,
то отправимся в Стамбул.
Там оливы и проливы —
сокол их перепорхнул.
В голубой весенней юбке
ты закажешь коньяка,
все туманные поступки
проясняются слегка.
И тогда под минаретом
мы припомним этот день,
ежели тебе при этом
будет вспоминать не лень,
той разрухи капитальной
коммунальный коридор,
поцелуй, почти опальный
и укромный разговор.
Как с тобой легко и жутко,
что ж ты смотришь сверху вниз?
Поднеси поближе шубку,
расстегнись и отвернись.
ТРИНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ
Я долго прожил за «Аттракционом»
в Четвертом Барыковском переулке
в Замоскворечье возле Пятой ТЭЦ.
Что значит долго? Просто девять лет.
И вот пошли отчаянные слухи,
что дом наш непременно забирают
под неопределенную контору.
Никто не верил. Вышло — точно так!
Я переехал и забыл про это.
Так что хочу тебе я рассказать?
Что кто-то там ведет свою таблицу
коварного слепого умноженья
и шулерски стасовывает карты,
чтобы потом подкинуть их в игру
и, выиграв, заливисто хохочет.
Вот и сегодня, о, совсем случайно,
я позвонил тебе после полудня
и предложил пойти куда угодно
часа в четыре,
а куда пойдешь?
Туман и мокрый снег Москву накрыли,
так отвратительно печальны рестораны,
где туго с водкой, круто с коньяком.
А выставки? Что надо — мы видали,
а прочее и видеть не хотим.
Пойдем в кино? Конечно! А куда же!
Там хорошо, там пряники в буфете,
разбавленный, слегка прокисший сок.
Тогда уж встретимся в «Аттракционе»,
днем там пустыня, вот и хорошо.
— Ты видел этот фильм? — спросила ты.
— Да, видел, я ответил, но не стану
разоблачать сюжет, погибнет тайна,
словечко лишнее — и кончен интерес.
Е. Рейн.
А впрочем, чушь, великие актеры,
да и кино… там не в сюжете суть.
А что касается меня, я так люблю
Америку годов пятидесятых, сороковых —
мужчины в темных шляпах,
двубортные костюмы, кадиллаки,
тяжелые, что ступки, телефоны,
ковры, отели, гангстеры с кобурой
под левой мышкой — что за красота!
Какой она была — никто не знает,
что стало с ней — придумал Голливуд,
а называется кино «Мальтийский сокол».
И этот фильм я видел двадцать лет
тому назад, и не поверишь, где?
В двухкомнатной квартире на Ордынке…
Там жил, а ныне выехал надолго
на кладбище Немецкое один
теперь совсем забытый человек
по имени Викентий Тимофеев.
Был у него домашний кинотеатр…
— Да, все ты врешь… — Вру, но не все,
послушай… Когда-то в молодости он
служил в посольстве киномехаником
и получил в подарок — проекционный
аппарат и три-четыре ленты, среди них
и «Серенаду Солнечной долины»,
по коей мы тогда с ума сходили,
три фильма Чаплина — «Диктатора», «Огни…»
и «Золотую лихорадку» — самый
великий фильм на свете и еще
вот этот фильм — «Мальтийский сокол».
Викентий Тимофеев, когда я знал его,
чудил в литературе, правил бал.
Он далеко ушел из кинобудки,
стал основателем журнала «Детский сад»,
уговорил сильнейшее начальство
вручить ему дошкольную словесность.
В дому его, весьма гостеприимном,
где всякий раз менялася хозяйка,
толкались молодые претенденты
на лавры Самуила и Корнея —
ужасный, доложу тебе, народ!
Кто без пальто в январские морозы,
кто без ботинок в мартовские лужи,
кто без белья под кроличьим манто —
все сочиняли что-то быстро, ловко,
случалось изредка, что очень хорошо.
И некто там надиктовал на пленку
за десять дней почти полсотни сказок,
где воевали мыши да ужи.
(Импровизатор — он был враг бумаги.)
«Уж — это гад ветхозаветный, явно,
но зашифрованный в дошкольном варианте», —
заметил теоретик Тимофеев.
Но, кажется, совсем не угадал —
тот до сих пор живет на эти сказки…
Уж там, уж сям, уже ужи в балете,
уже ужи на кинофестивале,
и даже он на форуме всемирном
был удостоен Третьего Ужа,
поскольку Первый и Второй достались
какому-то ужасному акыну,
но в этом наш ужист не виноват.
Бывали там дельцы и дипломаты,
посланцы азиатских территорий,
(что лопотали по своим делам).
Считалось шиком ящик коньяка
втащить туда по лестнице щербатой,
и потому полно девиц умелых
и дошлых дам к Викентию ходило…
Там жил и я, глядел кино и басни
рассказывал в распаренном застолье,
крутили эти фильмы день и ночь…
Но Чаплин — что ж! Он — классика,
а этот «Мальтийский сокол» — рядовой шедевр.
Но почему-то он запал мне в душу,
и полистал я старые книжонки
и раскопал, откуда все пошло.
Гроссмейстер Ордена Мальтийского когда-то
в знак преданности в Рим отправил Папе
фигурку птицы, ясно, золотую.
Но в золоте ли дело? Дело в том,
что в это золото оправили такие
рубины, изумруды и алмазы,
что даже Папа ахнул, прочитав
письмо Гроссмейстера (пергамент сохранился).
Но птица до святейшего престола
не долетела. — Но была ль она на самом деле? —
— Да, была. Была! Я думаю, Гроссмейстер
не стал бы Рим дурить. И все,
что он писал про эти камни,
все было чистой правдой. И к тому же
мальтийский адмирал признался,
что выкупил себя и всю команду
вот этим соколом, когда его эскадра
(три корабля) попала к туркам в плен.
Но все это историкам известно,
а дальше романист присочинил,
что, дескать, объявился он в России,
добрался до Орлова Алексея…
В романе сказано, что правнук Алексея,
а вместе с ним и сокол объявились
в Крыму при Врангеле, потом Стамбул,
Париж… Об этом и проведала компашка
авантюристов, рыскавших по свету,
ну, предыстория была им безразлична,
но сокола они добыть решили
и переправить через океан.
Тут, может, я сбиваюсь, так давно
я все это увидел, и время действия,
быть может, сорок первый или
до того, когда союзники
среди нормандских пляжей
сто тысяч положили под стволы
немецких раскаленных пулеметов,
гораздо раньше, чем Георгий Жуков
пробился к райху и занес приклад
над головой с непобедимой челкой.
Тогда-то вот в Сан-Франциско частный сыщик
(играет Богарт) предложил клиентке
прекрасной, словно ангелы распутства,
свои услуги (это Ингрид Бергман).
Клиентка молча выписала чек,
и дело завертелось…
Вроде кто-то
ее преследовал. И в этот самый день,
вернее, вечер помощник детектива
был застрелен в густом тумане у реки.
Полиция решила — это сыщик убрал
собрата,
но сыщик никого не убивал.
Его подставила и чуть не погубила
та самая клиентка. Вот она как раз
охотилась за соколом мальтийским,
и этот сыщик стал ей поперек.
Случайно — он и сам не знал об этом.
Запутанный сюжет, потом поймешь.
Кончай свой кофе, закрывают зал,
не то мы опоздаем…
Здесь пропускаю ровно два часа…
Стемнело, а туман еще сгустился.
— Пойдем, подышим сумрачным предзимьем
и, кстати, посетим мой переулок,
тот самый, тот, Четвертый Барыковский,
я не бывал здесь года полтора.
Вот церковь обойдем, и сразу будет
тот дом, где бедовал я девать лет.
— Ну что, кино понравилось? — Да, очень!
— Ты понимаешь, это сказка,
особенно для нас, Шехерезада,
но что-то бродит в ней на самом дне,
какой-то образ, символ и намек…
— Ты объясни, какой?
— Ты помнишь кадр: помощник детектива
в тумане ждет кого-то… Мы понимаем
по его лицу, что этот человек ему знаком
и он не опасается его.
Но главное — туман, густой туман
и люди — точно рыбы через воду…
Вот крупное лицо усталой жертвы
в намокшем барсалино набекрень.
И вдруг мы видим, как в туман вползает
неотвратимо ясный револьверчик…
…И покатилось барсалино быстро
в тумане роковом, потом пропало…
— Я поняла тебя. Да, это главное,
здесь ось, вокруг нее
и вертится вся лента…
— Постой, а где же мой старинный дом?
Дом был на месте, только на ремонте.
— Пойдем посмотрим, что там натворили.
— Пойдем посмотрим… Вроде повезло,
не слишком дело двинулось у них,
еще не сломаны полы и перекрытья,
и двери не забиты… — Так зайдем же…
— Зайдем, зайдем… — А вот моя квартира
на семь жильцов, теперь она пустует,
вот комната на первом этаже.
А под окном стоял жасмин могучий,
и был он украшеньем бедной жизни
все девять лет.
Жасмин они срубили.
Ремонт, неразбериха, переделка.
Паркета нет, но есть еще обои
и крюк с лепниной, на котором долго
покачивался абажур — его я перевез
из Ленинграда, из довоенных лет,
он видел маму и отца, убитого под Нарвой,
блокаду выдержал… Так, не споткнись,
я спичкой посвечу. Ты не находишь,
что-то есть такое, задуманное на далеком небе,
что мы попали в эту вот квартиру,
разбитую туманную пещеру?
— Конечно, нахожу. Но так бывает
всегда, они следят за нами
и подбирают крап на узких картах
и мечут без ошибки их на стол.