4.
Глиссеры заводи чертят крышами касаток.
Таверны на сваях огнями и музыкой блещут,
в струях играя.
Странные там плясуны, разодетые, будто плясуньи,
странные видятся сны и сбываются вещи:
трупы порой на заре выплывают в далекой лагуне…
«Посмотри!» — говорит педераст на террасе жеманному другу:
«Как этот вечер циничен, настойчив и сладок!»
И, звякнув запястьем, кладет на плечо его вялую руку…
Наркотик зрачки у обоих расширил зловещим,
обманчивым счастьем,
а на душе — беспокойный и липкий осадок
узаконенного беззакония…
И дым, подплывающий к озеру, душен и гадок…
О, Посейдония!
5.
В аэропорт спустился корабль из далекого рейса,
весь серебряный — он, под зарей, как гигантский фламинго.
Он пришел из страны, где под солнцем лениво не греются,
где в снегах плоскогорий живут дикари и зовут себя «Инка».
Перестали моторы дышать,
падают сходни,
люди столпились у люка, спеша
сойти, опуститься в родное сегодня,
в привычный, в уютный, в домашний лад…
И вот уже, выдвинув стол на балкон,
с восемнадцатого этажа,
как на время присевшая птица,
оглядывая небосклон,
капитан сочиняет секретный доклад:
«Кроме золота и серебра,
мало нашли мы в стране добра —
мало злаков, и птиц, и зверей,
грубые нравы у дикарей…
И однако —
согласно приказу —
над озера водами пустынными
заложили мы город — Тиагуанако,
и оставили Тота, Атагуальпу, Гуаскара и Ассу
стеречь блокгауз с припасами и машинами».
И ребят пожалев, капитан вспоминает,
что там челюсти скука ломает
и что Гуаскар проиграл ему в кости
огневолосую Айю
и что завтра идти к ней в гости…
И предвкушенью лукавому рад,
продолжает доклад.
Жена, проходя, ему треплет прическу
и голову ласково гладит.
Лиловые бродят туманы
и вьюги
в ее ускользающем взгляде.
Он целует ей руки, что гибче змеи и лианы,
и пальцы с ногтями, покрытыми розовым воском,
и вслед за ней устремляется —
— а ей вспоминается —
— время разлуки,
томные ночи в постели подруги…
Пальцы ее нежнее, груди ее душистей,
рядом с черной копной волос золотая еще золотистей.
И в бесстыдной жаре откровенного женского лета
часы за часами вприпрыжку бегут до рассвета
и, приближая момент расставанья,
опять раздувают уже потухавшее пламя желанья.
Наглые губы по коже трепещущей бродят,
ищут — находят,
уходят — приходят…
В сладостной пытке, в тонкой и нежной любовной работе
пот выступает, как росы, на смуглой и розовой плоти,
тужится тело — истомой натянутый лук —
страстная жажда касанья множит и множит,
грудь задыхается, сердце не может
и хочется криком кричать от восторга немыслимых мук.
…Последние свечи, как звезды в заре, оплывая, горят,
в игре их, ладьи на мозаике стен, отплывая, колышутся тоже…
— Милая, знаешь ли, что говорят… —
«Э, вулканы всегда горят!
Пока мы живы, все чушь…»
Но стали колени подруги нарочно ленивы,
как будто ей трудно, как будто ей худо —
— А скоро вернется муж…
«Откуда?» —
— Он в колониях… —
…О, Посейдония!..
6.
Главного храма златя позолоту почти потерявшие крыши,
как мастер усердный, устала и потухает заря.
Светом уличных ламп подымается ночь по колоннам, а ниже —
по бесконечным ступеням
благоговейные тени
восходят к огням алтаря.
Автоматически мелют молитвы привычные губы,
не веря — сердца приобщиться к божественной милости чают.
Но месса окончилась. Смолкли священные трубы.
Остатки курений, подножия Тех, что все знают,
еще обвивают и тают.
Разоблачаясь, жрецы говорят об обычном —
тому удалось по дешевке купить рмоагальские вина,
тот ищет подержанный глиссер для сына,
прошедшего конкурсы в школе с отметкой «отлично».
На Основателя видом похожий, старец осанистый, благообразный,
принимающему облаченья
ключарю и хранителю храма, кастрату
на ухо шепчет: «Честь Тебе, Боже —
будем богаты!
Сколько живу — не бывало такого стечения!
Толпы стоят у священных порогов!
И народ-то все разнообразный:
есть и вовсе не чтившие Бога…
А уже становилось нам жить трудновато:
вера оскудевала,
падала наша зарплата —
людишек заели
материальные цели
и малого — право — уже не хватало,
чтобы мы для себя лишь кадили и пели!
Так что — долго ли до греха! —
если вулканы начнут потухать —
надо скликать собратий,
чтобы опять раздувать их!».
Словно солидный ребенок давно надоевшую сказку,
ключарь его слушает, спрятав лицо под учтивую маску —
он-то знает,
что мертвая вера не оживает…
Когда в полуночном обходе заправляет у статуй лампады,
он слышит, как трубят тритоны, перекликаются звонко наяды.
Он видит, что боги уходят, что кони святой колесницы
уже напрягают под сбруей усердные спины,
что блещут, в движенье колес орихалковых, спицы,
что грозный трезубец взлетает готовый разить,
что сам Основатель стремится опять опуститься
в морские пучины…
Нет, мертвую веру не воскресить!
На годы, века, на эоны
к тем, что стоят у начала дороги —
к юным народам уходят Бессмертные Боги,
чтобы опять откликалось сознанье и сердце людское
на все великое, на все святое…
А здесь — в разложеньи зловещем
заслоняют людей безразличные вещи,
и начинается духа агония…
О, Посейдония!