— Девушка Ин, с солнечными косами,

Милая, забавная, из далеких гор!

Что тебе у пристани с грубыми матросами,

Что с такими наглыми, дерзкими вопросами

На тебя смущенную обращают взор?

Что ты ищешь, девушка, девушка-весенница?

И зачем букетики голубых цветов?

Здесь любовь — ругательство, страсть здесь —

только пленница, —

Разве что забудется, разве что изменится

От твоих задумчивых голубых зрачков?

Кто при жизни горбится — выпрямится в саване…

Брось свои букетики феям светлых вод!

Тот, кого искала ты, — начинает плаванье —

В кабаках заплеванных, там, у шумной гавани,

Захмелевшей руганью встретит твой приход.

Вместе с проститутками, наглыми, бесстыдными,

Он губами липкими ищет губ хмельных —

И его желания будут зло-обидными

Для весенних сказочек, милых снов твоих! —

…«Хоть бы видеть издали, встретиться бы взорами,

С ним побыть минуточку быструю одну —

Пусть потом насмешками, грубыми укорами

Встретят меня близкие, встретят там, за горами, —

Я пришла отдать Ему первую весну.

Я пришла отдать Ему — все равно — пусть грубому.

Все равно — пусть наглому, но Ему, Ему!..

…Пароход у пристани закурится трубами —

— Не вернуться Радости, солнцу моему!»

Можно молиться слезами, можно молиться кровью,

есть молитва ребенка, и молитва разбойника есть…

Не Ты ли прошел над нами огнепалящей новью,

и все выжег в сердце нашем, и только оставил месть?

Отчего Ты не был суровым к другим, милосердный Боже,

и только в нас нещадно метнул огневое копье?

…И кровь, и позор, и голод… Довольно! России нет

                                                                                      больше!

Только могилы и плахи, и только кричит воронье!

Трижды, четырежды распял… И труп распинаешь. Правый?

Быть может, грехам вековым еще не окончен счет,

быть может, нет искупления для наших забав кровавых —

но дети, но дети, дети! За что ты их мучишь? За что?..

Скройте лицо. Херувимы, плачь неутешно, Мария, —

только трупы и кости разбросаны по полям…

Разве не видишь, грозный, — изнемогла Россия.

Разве не видишь? Что же молчать не велишь громам?

Не видишь… И знать не хочешь… Весы Твоей правды строже!

Еще нужны искупленью тысячи тысяч смертей!..

Бичуй, карай — не поверим… Уже мы устали, Боже,

От воли Твоей…

Пусть теперь молятся камни, пусть рыдают и плачут,

пусть охрипнут от криков: «Господи, пощади!»…

Я свое человечье сердце, я страшное слово спрячу,

и только Тебе его брошу, когда Ты придешь судить!..

Я смешон с моим костюмом странным

средь чужих и шумных городов.

Девушкам красивым и желанным

не нужна случайная любовь.

Что им ласки хмурого скитальца

с вечной думой-грустью о своем?..

…У француза, негра, португальца —

где-то есть отечество и дом…

У меня — одна тупая рана,

только боль, томящая, как бред,

даже здесь, у шумного шантана,

даже в этот вешний полусвет.

Где-то там, в разграбленной России,

незабытым, злато-светлым днем

мне светили очи голубые

до сих пор волнующим огнем…

Больше встреч и больше ласк не будет —

— не вернуть забытых жизнью дней, —

и о ней мечтаю, как о чуде

Воскресенья Родины моей.

О гимны героических времен,

кровавый марш побед и эшафота!

Идут века, и вот века, что сон,

и точит моль гнилую ткань знамен,

где в первый раз начертано — Свобода!

Борьба за власть и тяжела, и зла,

как много дней нелепых и бесплодных!

У тюрьм не молк щемящий женский плач,

и короля на трон возвел палач —

— да будет царство нищих и голодных. —

Кто вспомнит всех бойцов у баррикад

и кто забыл тревожный треск расстрелов,

треск митральез, оркестр стальных цикад,

и взбрызги пуль у каменных аркад,

и в судорогах рухнувшее тело.

В кафе тревог не знает пепермент[59],

забвенный бунт не беспокоит уши, —

на баррикады не разбить цемент, —

но только миг, о только бы момент —

— и крепче камня и сердца и души!

Швырнуть, как псу, изглоданную кость

и спрятать стыд под триумфальной аркой!

Но все равно — не выржавеет злость —

он у ворот великолепный Гость,

и скоро камни станут выть и каркать!

О, не забыть громокипящий сон,

и миллионов топот величавый,

и взвизги пуль, и алый плеск знамен,

и это буйство бешеных времен,

и смертный крик нечеловечьей славы!

В двенадцатом часу пуховики теплы,

и сны храпят, прожевывая будни…

В оскале улицы — луны блестящий клык

и тишина, застывшая, как студень…

И каждый раз, что на свиданье — мост,

два переулка влево, в подворотне…

Хозяин жирный, ласковый прохвост,

и злой лакей, зеленоглазый сводник…

Со скрипом дверь — из мира в мир межа,

огни сквозь дым, как дремлют — еле-еле…

У столиков — округленное в шар

лоснящееся сытостью веселье.

Хозяин знает, кто и почему —

который раз — «Пришли послушать скрипку?»

и, как иглу, в прокуренную муть

втыкает осторожную улыбку.

Подсядет девушка полузабытым днем,

глаза сестры грустят в бокал налитый,

и тлеет память голубым огнем

в журчаньи мерном прялки Маргариты…

Знакомый фрак, потертый, как тоска,

сквозь дым не видно — кажется, что в гриме…

На горле струн усталая рука —

и до двенадцати им задыхаться в шимми…

Последний стрелке одолеть скачок,

последнюю секунду время душит —

взвивается, как бешеный, смычок —

и молнией в растерянные уши.

Старинных башен бьют колокола,

нет больше нищей и ничтожной плоти —

размах бровей — два хищные крыла,

и горло струн затиснувшие когти.

О, как растет, как ширится гроза!

В прибой у стен и грохот и раскаты!

Табун столетий опрокинул зал —

раскрыть глаза — и не вернуть Двадцатый!

И не жалеть, что в этом гневе зла

растоптана скупая добродетель,

когда в простор такой размах крыла —

через миры на бешеной комете!..

…У столиков — тупых зрачков свинец,

слюнявый рот, напудренные плечи…

И вот теперь, когда всему конец,

и смех у них такой не — человечий!

И для того ль Он искушал простых

и мудрый ум сомненьями тревожил,

чтоб, хрюкая, вздымались животы

и в сотни рож кривился облик Божий?

Свинцом заткнуть бы жадных улиц рот!

Из-под перин за шиворот на площадь!

Пусть устали не знает эшафот,

и пламя в небе черный дым полощет!

Пусть дрожь не успокоит пуховик,

и женский жир с готовностью разлитый —

когтимых струн невыразимый крик

не может быть, не смеет быть забытым!

Упал смычок. Сгоревшие глаза,

как вход в подвал. Идет ко мне без зова…

И пересохшим горлом не сказать

охриплого, взъерошенного слова.

И только девушка — как будто бы поет —

к его плечу — и без греха улыбка…

О, этой нежности она не продает,

что сумасшедшая найти умела скрипка!..

…По улицам — как студень — тишина.

Звезда кровавая предвестница рассвету…

Какое счастье — есть еще страна,

где миллионы слышат скрипку эту!