В Будапешт мы прилетели вечером. Пока в гостинице оформляли поселение, она вдруг исчезла. Я нашел ее возле маленького кафе. Она сидела за столиком и пила кофе.

— Замечательный кофе. Натуральный. С кофеином!

Я не знал, что у нас, прежде чем кофе поступить в продажу, химики вытягивают из кофейных зерен большую часть кофеина, используя потом в фармацевтике.

Я выпил чашку кофе и через несколько минут вдруг почувствовал учащенное сердцебиение. Я впервые в жизни пил кофе с кофеином.

Мила осталась у меня в номере и встала почти на рассвете.

Утром я ее встретил в том же кафе.

Я сел рядом.

— Чай, кофе? — спросила Милка.

— Кофе, — ответил я. Она подняла руку, как это делали героини в зарубежных фильмах, и почти сразу возник официант.

— За кого тебя принимают? — спросил я, когда официант отошел.

— За еврейку, говорящую по-венгерски.

— Это разве так заметно?

— Официанты — хорошие психологи. То, что я еврейка, видно, только он не мог определить, из какой страны.

— А видно, что я русский? — спросил я.

— Как ни странно, почти не видно. Внешне ты типичный немец из ГДР.

— Почему из ГДР?

— Западные немцы более раскованные. Боже мой! Почему у себя в стране я вот так, по дороге в институт, не могу зайти в кафе?

— Почему не можешь?

— Потому что таких кафе нет. А если есть, они открываются к полудню и закрываются, когда люди выходят на вечерние улицы. Сегодня многие уезжают из страны потому, что нет хорошей еды, хороших сигарет, когда за бензином надо стоять в многочасовых очередях. Я думаю, все это скоро может взорваться.

Я так не думал, потому что был уверен, что советская власть навсегда.

А пока у меня был медовый месяц. До нее и после у меня не было медового месяца, какой придумали, наверное, все-таки мужчины. Когда женщина нравится мужчине, он пытается обладать ею, но обладание, не освященное браком, всегда урывочно. Страх не дает женщине расслабиться. Она боится забеременеть, боится, что узнают о ее связи и осудят. А медовый месяц — это когда нет страха, нет забот, потому что в медовый месяц мужчина должен взять все заботы на себя. И я взял все заботы на себя. Тогда меняли по пятьсот рублей. Мила оказалась за границей в первый раз. И по тем вещам, которые она купила в первый же день детям, матери и отцу, я понял, что она истратила все деньги, оставив немножко на кофе и музеи, и сразу потеряла интерес к магазинам.

У меня еще оставались доллары Афанасия. Я поменял их на форинты. Увидев, как вместе с потраченными деньгами ушло и ее веселье, я тогда впервые понял, как необходимо для женщины радоваться небольшим приобретениям. Я купил ей яркие клипсы, модные тогда. И настоял, чтобы она приняла от меня в подарок сапоги из мягкой кожи, обтягивающие ее крепкие, может быть, чуть полноватые ноги. У нее все было чуть больше привычных стандартов. Чуть больше груди, бедер, попки, может быть, поэтому она меня волновала больше других женщин, и, наверное, не только меня. Когда мы шли, я отмечал взгляды мужчин и понял, что она не останется одна.

С утра я уходил в венгерское Министерство обороны, встречался там с советским генерал-полковником. Как потом я узнал, в каждом министерстве обороны стран Варшавского Договора находился советский генерал со штатом переводчиков и порученцев, чтобы согласовывать и контролировать военных данной страны.

Большой Иван перед началом работы над фильмом сказал мне:

— Не зажимайся. Снимай, что понравилось и поразило, тогда это понравится и другим. Забудь про внутреннего редактора: это можно, а это нельзя. Можно всё.

— И давно можно? — спросил я.

— Не выёгивайся, — попросил Большой Иван. — Чтобы снять такой фильм, военные могли послать своего нормального режиссера и оператора, который знает, чего можно, а чего нельзя. А нужен взгляд со стороны. Но разумный, как у тебя. Не квасной, как у наших патриотов, и не отвергающий все родное.

После того как Большой Иван посмотрел отснятый материал, он попросил меня:

— Напиши, что ты понял, но не сказал в своих комментариях в фильме.

— Разве в фильме нет подтекста? — спросил я.

— Только для умных.

— Наверху полные идиоты?

— Не полные, не все, но есть и идиоты…

— Я пришел к…

Помню, что я тогда запнулся, подбирая выражение. Мне не хотелось говорить «печальным» или «безнадежным выводам», потому что после разговоров с венгерскими, болгарскими, польскими, чешскими и немецкими офицерами я понял, что невозможно объединить необъединяемое.

Венгры были союзниками немцев в первой мировой войне, и во второй мировой войне тоже. Они особенно упорно сопротивлялись, когда наши войска вступили в Венгрию. Самые кровопролитные бои были на озере Балатон. Потом очень многих венгерских офицеров уволили из армии, многие сидели в тюрьмах, поэтому военные особенно активно участвовали в путче 1956 года. И даже самые вроде бы лояльные к нам помнили, что мы дважды оккупировали Венгрию: в 1945 году и в 1956-м. А чешские офицеры помнили о своем позоре. В 1968 году, когда в Чехословакию вошли наши войска, чешская армия осталась в казармах, потому что получила приказ оставаться в казармах. В польской армии все еще тлел конфликт между Армией Крайовой и Армией Людовой, между офицерами, ориентированными на Запад, и офицерами, которые пришли в Польшу с Советской Армией. Немцы в последние полтора века всегда были нашими противниками и не могли стать за несколько лет нашими союзниками. Такого не бывает, хотя отбор происходил особенно тщательный. Молодые офицеры обычно были сыновьями партийных работников и офицеров службы безопасности. И даже при таком отборе молодые офицеры мечтали о великой германской армии.

После Венгрии мы вернулись в Москву, чтобы через три дня вылететь на военном транспортном самолете в Германскую Демократическую Республику. Пожелание Главного политического управления Советской Армии высказал генерал, который обязательно инструктировал нас перед каждой поездкой.

— Армейская форма у немцев так напоминает форму вермахта, что лучше не травмировать наших телезрителей. Снимите немцев-моряков.

Немцы для интервью выделили молодого капитан-лейтенанта, командира торпедного катера, выпускника Бакинского военно-морского училища.

— Когда преподаватель истории морских сражений рассказал, что немецкие подводники были лучшими во второй мировой войне, я чуть не заплакал. Это же правда! Мы были лучшими. Мы топили и англичан, и американцев, и… русских. Но тогда мы были противниками, а теперь братья по оружию, — сказал он, а когда оператор выключил камеру, попросил: — Насчет русских не показывайте руководству. Меня могут неправильно понять.

— Мы ничего не будем показывать вашему руководству. Пленку будут проявлять в Москве, — успокоил я его.

Потом был обед, я выпил не так уж и много, но меня почему-то развезло, и я уснул. Предложили поспать перед дорогой и оператору, и звукооператору, и ей.

В Москве на кинопленке у оператора и на магнитной пленке у звукооператора не оказалось именно того куска, о котором просил командир катера.

Не думаю, что решение отмотать пленку и вырезать компрометирующие куски принималось на уровне капитан-лейтенанта.

Я подмонтировал отснятый материал, написал закрытый комментарий и стал ждать, когда материал посмотрят в Главном политическом управлении армии.

Я решил, что пришла пора познакомиться с ее родителями и детьми, но она по-прежнему не приглашала к себе и вдруг перестала приезжать ко мне.

Я не звонил ей несколько дней, потом не выдержал и позвонил.

— Приезжай, — попросил я.

— Не сейчас.

— Когда? Я очень тебя хочу.

— Мне еще нужно время.

— Для чего?

— Я не знаю.

— А что ты знаешь?

— То, что пока не могу приезжать к тебе.

Только через годы я понял, что за меня решила Организация, которая просчитывала каждый мой поступок, направляла мои действия, одобряла их или изменяла в нужном для них направлении.