— Эту зарплату мне дадут в любом месте, — выкрикнула кассирша.

— Я постараюсь, чтобы вы ее получали в другом месте, — пообещал я.

Я попросил в бухгалтерии убрать кассиршу с этой кассы. Меня стали убеждать, что она работает на «Мосфильме» двадцать лет и это первый случай. Я был начинающим режиссером, со мною еще не считались.

Я сходил в местное отделение милиции, в ОБХСС — был такой отдел по борьбе с хищением социалистической собственности. В следующую выдачу зарплаты милиция сделала контрольную проверку. Попросили десять человек, получивших зарплату, пересчитать деньги. Их обсчитали на двадцать рублей. По два рубля на человека. Уголовного дела заводить не стали, но кассиршу уволили. Этот случай обсуждал чуть ли не весь «Мосфильм». Меня называли крохобором, жлобом, гардеробщики со мною не здоровались, кассирши в столовой медленно и вслух отсчитывали мне каждую копейку сдачи. Но, как ни странно, у меня нашлись последователи. Не все, но некоторые из творцов начали пересчитывать даже запечатанные пачки.

Один раз усвоенное я усваивал навсегда. После трех рейсов в Тулу у меня впервые в жизни оказалось так много денег. Их было так много, что я купил темно-серый финский костюм за сто восемьдесят рублей, темно-синий в белую полоску немецкий костюм примерно за такую же цену, несколько рубашек и галстуков, две пары ботинок, плащ на теплой подкладке, авторучку «Паркер» в комиссионном магазине и электронные минские часы.

Первого сентября я пришел в институт в сером шерстяном костюме, малиновом галстуке, малиновых, в цвет галстука, носках и черных ботинках. В таком же костюме и малиновом галстуке был и декан актерско-режиссерского факультета. С этого дня декан меня невзлюбил.

Большинство студентов предпочитали джинсы, куртки и входящие в моду кроссовки. Проблему одежды я решал много лет. Мне хотелось одеваться модно. Конечно, мне хотелось выделяться, но Внешторг закупал большие партии, даже, наверное, не десятками, а сотнями тысяч, и так получалось, что костюм, который был на мне, обязательно оказывался на ком-то рядом. И галстуки были у всех одинаковые: или чешские, или сирийские.

Но благодаря костюмам на меня обратило внимание партийное руководство института. Меня выдвинули в институтский комитет комсомола. Молодой человек в костюме и при галстуке вызывал доверие. Перед самой демобилизацией из армии я вступил в кандидаты партии. Теперь, через год учебы, мой кандидатский срок закончился.

Одну рекомендацию мне дал комитет комсомола, одну я взял у Альтермана, другую — у преподавателя физкультуры, с которым мы подружились.

Я не буду рассказывать о своем обучении в институте: это как армейская служба, надо пройти, чтобы забыть и вспоминать как анекдот. Главное должно быть после института. Конечно, хотелось сниматься уже на первом курсе, а на втором уж обязательно. Все знали, что к некоторым известность приходила еще во время учебы. И студенты моего курса уже снимались в эпизодах. Я тоже заполнил актерскую анкету и дал свою фотографию в актерские отделы «Мосфильма» и студии имени Горького, где указал рост, цвет глаз, записал, что пою, танцую, боксирую, вожу машину.

Довольно часто на актерские этюды приходили ассистентки из киногрупп, кого-то приглашали, но меня обходили. Однажды пригласили в картину из истории гражданской войны. В костюмерной напялил шинель, надел ботинки, намотал обмотки, надел фуражку, получил винтовку со штыком. Я должен был произнести несколько реплик. Я произнес их с псковским деревенским говором, очень внятно и, как мне казалось, очень естественно. Второй режиссер, старый еврей, крикнул в мегафон:

— Уберите этого из художественной самодеятельности.

И меня завернули в массовку. Заплатили мне, правда, не три рубля, как всем из массовки, а двенадцать. Студентам ВГИКа ассистенты всегда набавляли, хотя эта сумма уже считалась первой актерской ставкой, и ее очень часто получали актеры с высшим актерским образованием.

На каждом курсе всегда слагаются легенды: кто талантлив и скоро станет знаменитым, кто талантлив, но талант его скрыт, и, если повезет с ролью, он тоже сразу станет известным. Были и везунчики — и без явного таланта, но их почему-то снимали. Может быть, из-за моей любви к костюмам, некоторой заторможенности, но мне предлагали играть только в массовках без слов.

К концу второго курса и Классик, и Актриса перестали обращать на меня внимание, уже не веря в мою актерскую звезду.

Однажды в столовой я узнал мнение Классика о себе. При входе в столовую из небольшой комнаты без окон, предназначенной, вероятно, для хранения продуктов, сделали отдельную столовую для преподавателей и аспирантов. Ректор и проректоры имели пропуска в столовую Института марксизма-ленинизма, где, как говорят, кормили хорошо и дешево. Классик такую привилегию не получил, потому что редко приезжал в институт. Проходя мимо спецзакутка для преподавателей, я пожелал Классику приятного аппетита и встал в очередь в буфет, который находился напротив спецстоловой. Вместе с Классиком обедал преподаватель немецкого языка, который со мною говорил по-немецки, вызывая зависть у сокурсников.

— Как он? — спросил преподаватель.

— Звезд с неба не хватает, — ответил Классик.

— Но данные для хорошего актера есть?

— Вряд ли. Может быть, придется отчислять.

— Жаль, — огорчился преподаватель, может быть даже вполне искренне. — У него явные способности к изучению языков. По-немецки он говорит лучше, чем я.

Меня могли отчислить по профессиональной непригодности, как Альтермана.

Я уже понимал правила, по которым играли в институте. Отчислят, если ты бездарь, глупый и с плохим характером. Не отчислят, если ты бездарь, но не дурак. Умные всегда находили выход из ситуации. Не отчисляли бездарей, глупых, но с хорошим, покладистым характером. Жалели.

Я был неглупым, но с дурным характером и, возможно, с минимальными актерскими возможностями.

До сегодняшнего дня я не знаю, как отреагировал аналитический центр Организации на мой провал. Возможно, оперативный уполномоченный КГБ посоветовал, чтобы в парткоме классику сказали: не надо его отчислять. Пусть учится. Закончит институт; если не будут снимать как актера, в кино достаточно работы и без актерства. Будет ассистентом на киностудии, работником кинопроката или кинофикации.

В парткоме мне сказали, что, если Классик упрется, можно перейти к более сговорчивому педагогу на параллельном курсе или отстать на год и поступить к другому мастеру. Экзамены начнутся через две недели. За эти две недели я должен принять решение. Но для принятия решения мне требовался трезвый еврейский анализ новой для меня ситуации. Меня еще никогда не увольняли и не отчисляли.

Я договорился с Наумом, и мы поехали к Альтерману. Пили пиво с воблой и орешками. Я рассказал о разговорах Классика с преподавателем.

— Как ты оцениваешь свои актерские способности? — напрямик спросил меня Наум.

— Как неплохие, но ограниченные.

— Поясни, — попросил Наум.

— Я могу исполнить роль сельского парня, солдата, рабочего. Я их знаю, наблюдал, но когда меня попробовали в этюде по «Белой гвардии» Булгакова, ничего не получилось. У меня нет раскованности, я плохо носил мундир, я не мог о нем забыть. Это как в боксе. Я не мог стать перспективным боксером, потому что я думал на ринге, анализировал противника, а он в это время меня бил.

— Может быть, ты слишком умен для актера? — предположил Наум. — Такое случается. И средние актеры становятся хорошими режиссерами.

— А если я несколько лет проучусь режиссуре и окажется, что я режиссер еще более плохой, чем актер? Жалко времени.

— И все-таки, — настаивал Наум. — Ты думал о режиссуре? Рядом с тобой работают на площадке режиссеры. Ты можешь делать, как они?

— Как они — могу. Но есть нечто такое в хорошей режиссуре, что я пока уловить не могу. Вот я захожу в кинозал, прошла уже половина фильма. Я не знаю ни сюжета, ни кто снимал фильм, но через три минуты я уже чувствую: это режиссер или снимальщик. Это как в книге. Открываешь, начинаешь читать и после первой страницы понимаешь, это писатель или более-менее профессиональный литератор, который может внятно о чем-то рассказать. Но я не понимаю, как это делается.