с удовольствием пропел Кумахер, который ничего не имел против того, чтобы расширить музыкальный кругозор настырного репортера. — Подтягивайте!.. Если у вас есть хоть малейший музыкальный слух, вы ее заучите в пять минут.

— Есть у меня слух! — отозвался Мообс. — А ну, давайте сначала!

Они устроились со всеми удобствами в холодке и, напевая «Ойру», с интересом наблюдали, как Розенкранц. Гильденстерн и Полоний, облюбовав более или менее укромное местечко по ту сторону пещеры, поспешно сооружали себе шалаш из сучьев, травы и банановых листьев. Неграм было решительно дано понять, что, как люди с черным цветом кожи, они не имеют никаких оснований рассчитывать на проживание, даже самое кратковременное, в пещере, где обосновались белые.

Розенкранц и компания были слишком подавлены своим неожиданным эмигрантским положением, чтобы начать уточнять, почему естественный красивый черный цвет кожи является непреодолимым препятствием для совместного пребывания с белыми под одним кровом даже во время ливня, который через час, самое позднее два, должен был разразиться над островом. Они склонны были относить брезгливость, с которой обращались с ними обитатели Священной пещеры, за счет своего предательства. Они сознавали, что люди, предавшие родную деревню, заслуживают не только презрения, но и смерти, и поэтому смиренно готовились встретить надвигавшийся ливень, а затем и промозглую, сырую ночь под жалкой крышей наспех сооруженного шалаша.

Пока они под насмешливо-любопытными взглядами Мообса и Кумахера старались успеть окончить постройку шалаша до начала ливня, в пещере происходило совещание, которое Фламмери охарактеризовал как историческое для взаимоотношений между правительством и населением острова Взаимопонимания.

— Джентльмены, — начал Фламмери, когда Мообс и Кумахер скрылись за пещерой, — нужно ли мне говорить о том, что мы связаны солидарностью и что эта солидарность указывает нам наш долг?

Джентльмены поспешили заверить, что в этом нет никакой необходимости.

— Самые худшие наши опасения оправдались, — продолжал мистер Фламмери в великой скорби за человечество, — оправдались значительно раньше, чем это можно было предполагать. Это наполняет мое и, надеюсь, ваши сердца глубочайшей печалью…

Фремденгут не замедлил подтвердить, что и его сердце действительно переполнено печалью и ничем иным. Цератод промолчал.

— На острове с устрашающей быстротой разгорается анархия, кощунственно повержены в прах уважение к порядку, к старшим, к выборным институтам, к авторитету белого человека. Увы, если еще не всем островом, то уж во всяком случае несчастным селением Новый Вифлеем заправляют марксистские демагоги и террористы. Именно интригам и дьявольским проискам известного вам Егорычева обязаны своим изгнанием из Нового Вифлеема совсем недавно и единодушно избранные старейшины, которым мы, как добрые христиане, предоставили право убежища в районе нашей пещеры. Мы не ждем знаков признательности от бедных изгнанников, мы лишь выполнили наш долг. Итак, рядом с нами первые жертвы того прискорбного безначалия, которое грозит превратиться в подлинное бедствие для всего острова. Можем ли мы остаться в стороне, мы, несущие моральную ответственность перед господом нашим за гражданский мир и благоденствие острова сего? Разве не поставили мы, уступая горячим настояниям лучших, наиболее жадно тянущихся к цивилизации представителей туземного населения, свои подписи под договором от девятого июня сего года? И разве мы не ратифицировали с вами этот договор в сердцах наших, дорогой мистер Цератод? (Мистер Цератод позволил себе перебить Фламмери, чтобы подтвердить, что именно это он и предпринял в сердце своем сразу по подписании упомянутого договора.) Нет, друзья мои, нет, нет и еще раз нет, мы не смеем вводить себя в заблуждение и тем более не должны обманывать наших чернокожих братьев во Христе надеждами, что мы можем уклониться от долга, который сами возложили на свои слабые плечи этим договором. И разве не говорил нам господь?..

Тут мистер Фламмери минут пять истекал выдержками из священного писания, и оба его собеседника перенесли этот очередной приступ лицемерия с завидной стойкостью и пониманием.

Затем последовал обмен мнениями, который мы в целях экономии времени передаем только в самых общих чертах.

Барон фон Фремденгут признал чрезвычайно ценной и своевременной мысль мистера Фламмери о том, что следует как можно скорее преградить путь анархии, по крайней мере, в остальные деревни, раз она уже успела пустить свои губительные корни в Новом Вифлееме.

— Пожар должен быть потушен в самом начале и любой ценой! — энергично заключил он свои соображения. — Население острова ждет от своих белых покровителей и руководителей помощи в борьбе против обрушившейся на него славянской опасности! Смеем ли мы отказать ему в этом? Нет, не смеем!.. Настало время решающей оздоровительно-устрашающей акции…

Против последней мысли Фремденгута мистер Цератод нашел существенные возражения. Во-первых, такая акция, на его взгляд, была преждевременна, а потому и вредна. Во-вторых, если ее и готовить, то следовало бы, на его взгляд, одновременно попытаться собрать демократически подготовленное совещание старейшин всех пяти деревень, конечно, без Егорычева, Смита и подпавшего под их возмутительное влияние Гамлета Брауна, и попытаться еще раз растолковать им всю историческую обреченность их неразумного сопротивления поступательному движению цивилизации. В-третьих, если и будет решено обойтись без такого совещания, что повергло бы мистера Цератода в глубокую скорбь, следовало бы все же, на его взгляд, заранее продумать оздоровительную акцию так, чтобы она в наименьшей степени расходилась с требованиями гуманности.

— Пролитие крови, буде оно представится по ходу операции необходимым, — решительно заявил он, — должно быть самым минимальным.

— Бесспорно! — согласился Фламмери.

— Второе и не менее категорическое требование, — жестко продолжал Цератод, — полное соблюдение во время оздоровительной акции всех принципов демократии и уважения к человеческой личности.

— Будет исполнено, сэр, — сказал Фремденгут.

— И никакого колониализма!.. Даже малейшего привкуса колониализма!

— Ни малейшего привкуса, сэр.

Ввиду исключительной важности обсуждаемого вопроса Цератод потребовал официального и поименного голосования.

Двое — Фламмери и Фремденгут — проголосовали «за». Цератод воздержался и потребовал для полного соблюдения демократии пригласить Мообса и Кумахера принять участие в голосовании.

Теперь четверо отдали свои голоса «за», Цератод снова воздержался.

Тем самым решение об оздоровительной акции было принято четырьмя голосами при одном воздержавшемся. Поскольку демократические принципы — обсуждение и голосование — были полностью соблюдены, Цератод заявил, что подчиняется воле большинства.

Исполнительные и трудолюбивые служаки Фремденгут и Кумахер захватили с собой бинокль и вышли на лужайку, чтобы на местности уточнить кое-какие подробности плана завтрашней операции. В общих чертах он ими уже, оказывается, был продуман заранее. («Ну, не золотые ли это парни, Цератод?» — «Мда-а-а… как вам сказать..».)

Мообс, насвистывая «Ойру», отправился в клетушку, где раньше находились в заключении пленные, и собрался прикорнуть на койке.

Фламмери, по совести говоря, собирался совершить перед сном небольшую прогулку, но Цератод (удивительно, как испортился за последние несколько дней его характер!) остановил его:

— Я хотел бы, мистер Фламмери, обратить ваше внимание на некоторую ненормальность создавшегося положения…

Фламмери раскуривал в это время сигару. Он не спеша выпустил изо рта клуб дыма и с удовольствием втянул его ноздрями в себя.

— Прекрасная все-таки вещь гавана, особенно здесь, на краю света!

— Я здесь старший по чину? — спросил Цератод, стремительно накаляясь.

— Если продолжать считать барона противником… Ну что за сигара!..

— Разрешите мне, по крайней мере, не считать его союзником в дипломатическом смысле этого слова!