— Но не может же быть, чтобы она испарилась! — воскликнул Егорычев и принялся в десятый раз передвигать, перебирать и перекладывать все, что было движимого в пещере, начиная от стола и коек и кончая рыболовными крючками и прочей мелочью, предназначенной для дипломатической и торговой деятельности на острове Разочарования. Потом, хотя это было уже актом отчаяния, разбили всю Священную лужайку на пять участков и, только утром забрезжил свет, каждый на своем наделе перебрал каждый кустик и каждую травинку.

Может быть, ночью, когда все спали, выбрались из своего помещения пленные и похитили рукоятку, чтобы лишить своих врагов возможности переговоров с остальным миром? Конечно, каждый понимал, что это предположение по меньшей мере ребячье, ибо, если бы оба эсэсовца действительно выбрались ночью из своей темницы, то не ограничились бы похищением рукоятки, а по меньшей мере удрали бы на волю, захватив оружие, а скорее всего — прирезали бы спящих и восстановили статус-кво, существовавший до утра шестого июня. И все же так велико было нежелание признать, что с рукояткой все кончено, что с двери сняли одеяла, шинели, проверили засов, исследовали, нет ли где-нибудь тайных приспособлений для того, чтобы можно было покидать второе помещение, не трогая дверей, и нет ли свежих щелей в самих дверях.

К восьми часам дальнейшие поиски были за явной их бесполезностью окончательно прекращены.

— Ну вот, — сказал Егорычев, присев на койку. — Придется нам со Смитом смастерить другую рукоятку… Но будем надеяться, что где-нибудь сейчас уже расшифровывают наши радиограммы и что нас догадались запеленговать.

— Если бы мы вас не послушались… — начал Фламмери и осекся.

— Продолжайте, продолжайте, — устало поощрил его Егорычев. — Вы, кажется, хотели что-то сказать? Если бы вы меня не послушались?.. В чем не послушались? И что бы тогда было, если бы вы меня не послушались?

— Я хочу сказать, что если бы мы вас не послушались и передали в эфир ту радиограмму, которую я предлагал…

— …то гитлеровский корабль уже был бы на горизонте? Вы это хотели сказать?

— Почему гитлеровский? — вяло возразил Фламмери, и вдруг его лицо налилось кровью. — А почему нам в нашем идиотском положении надлежит отказываться от гитлеровского? У нас огромный выбор? Нас заваливают предложениями? У нас нет отбою от союзных кораблей?

— Есть у нас отбой, — сухо ответил Егорычев. — И вы полагаете, что это достаточное основание для того, чтобы самим лезть в фашистский плен?

— Вы трясетесь за свою жизнь, и в этом все дело! — выскочил Мообс. — Вам главное — спасти собственную шкуру. Как будто мы виноваты, что гитлеровцы не любят большевиков! А о том, что из-за вас могут погибнуть посторонние люди, вы и не подумаете!

— Посторонние?.. М-да-а!.. Я, видно, все же неважно понимаю по-английски. На русском языке такие фразы невозможны…

— Мистер Егорычев не потрудился разъяснить, что он подразумевает под своими последними словами, — учтиво осклабился Цератод. — Я не филолог, я солдат. И у меня в Англии семья, о которой никто не позаботится, если я паду жертвой его неистребимой склонности к игре в солдатики.

— Мистер Егорычев подразумевает под своими словами, что русские стараются прежде всего выиграть войну и что они не считают нас посторонними людьми в этой войне, — вдруг заговорил упорно молчавший до этого Сэмюэль Смит. Его мрачноватое загорелое лицо побледнело, что еще больше подчеркнуло черноту его густых усов.

— Вот именно! — запальчиво крикнул Мообс. — А мы…

— А мы, — продолжал Смит слишком ровным голосом очень волнующегося человека, — а мы, хоть и далеко не филологи (судя по всему, он подозревал в незнакомом ему слове «филолог» нечто близкое слову «трус»), но позволяем себе иногда больше думать о собственной жизни, нежели о судьбах войны…

— Вот именно! — снова крикнул Мообс. — А мы…

— Я был бы вам благодарен, сэр, если бы вы меня не так часто перебивали, — одернул Смит репортера, и Фламмери тревожно переглянулся с Цератодом. Трудно было переоценить значение этого на первый взгляд безукоризненно вежливого отпора, данного кочегаром Мообсу. Впервые с момента гибели «Айрон буля» и их знакомства Сэмюэль Смит решительно и открыто ставил себя на одну ногу с Мообсом и «старшими англосаксами». — Я вынужден признать, что мы, на мой взгляд, даем мистеру Егорычеву серьезные основания для его обидных, в высшей степени обидных заключений. И мне хотелось бы заверить капитан-лейтенанта Егорычева, что не все здесь разделяют точку зрения мистеров Фламмери, Мообса… — он сделал еле заметную передышку, как бы набираясь смелости, и добавил: — …и мистера Цератода.

— Вы забыли, Смит, что я кое-что понимаю в жизни и в воинском долге, — напыжился Цератод, все еще не веря, что случилось непоправимое, что вот именно сейчас, в эту минуту, от него окончательно отходит казавшийся покорнейшим и верноподданнейшим членом профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих кочегар Сэмюэль Смит. — И если я поддерживаю в этом вопросе мистеров Фламмери и Мообса, то вы можете быть уверены, что так надо.

— Я никак не могу заставить себя быть в этом уверенным, сэр. Я, к великому моему сожалению, уверен в обратном. И еще я твердо уверен, сэр, что английский народ никогда не был и не будет филологом или, с вашего разрешения, выражаясь по-простому, трусом.

Трудно было вообразить более неожиданное и уморительное употребление почтенного слова «филолог», но никто не улыбнулся.

Цератод мрачно переживал внезапный и весьма ощутительный удар, нанесенный ему Смитом. Это был удар по его профессиональному самолюбию, и, что самое основное, сокрушительный удар по его далеко идущим политическим, а следовательно, и личным планам, которые сейчас надо было срочно увязывать со вновь создавшейся расстановкой сил. Выросший в мрачных канцеляриях огромного профсоюзного треста, он в совершенстве усвоил основные приемы того руководства тред-юнионистским движением, которые снискали деятелям его рода полуснисходительное — полупрезрительное признание со стороны английских правящих классов. Но одно дело — профсоюз, когда человека под угрозой исключения из него можно держать в крепкой и унизительной узде, другое дело — политика на острове Разочарования. В этой политике мистер Цератод делал еще первые шаги, и он оступался, лишь только забывал об осторожности. Стоило, однако, дойти до его сознания мысли, что он сплоховал, натворил ошибок, не обеспечив себя с тыла и флангов, как моментально «срабатывал» рефлекс самосохранения, и Цератод, движимый не столько разумом, сколько инстинктом, прикидывался дохлым, валился на спину и закидывал кверху лапки.

Еще час тому назад Цератоду казалось, что ему удалось удержать Смита на своей стороне. Теперь картина стала неутешительно ясной: Егорычев имел все основания рассчитывать в дальнейшем на полную поддержку кочегара.

Цератод был достаточно трезво мыслящим человеком (конечно, когда он держал себя в руках), чтобы понимать, что решать будет не численный перевес (трое — Цератод, Фламмери и Мообс — против двоих — Егорычева и Смита), а моральный. Моральный перевес был бесспорно на стороне Егорычева и Смита, людей сильной воли, хороших товарищей, нетрусливых и твердо знающих, чего они хотят.

Удручающе менялось и соотношение внутри, так сказать «анти-егорычевских» сил. Раньше в этом блоке силы поровну делились между английской и американской сторонами. Сейчас один Цератод стоял в нем против двух дружно державшихся друг за друга американцев.

О, если бы этот Смит понимал, какой непоправимый урон нанес он кровным интересам своего земляка, который так доверчиво, так искренне рассчитывал на его простодушие и политическую неопытность!

Удар был слишком силен, чтобы Цератод не попытался немедленно еще раз, последний раз прибрать к рукам своего коллегу по профсоюзу.

— Извините нас, пожалуйста, — проговорил он с ледяной улыбкой. — Мы со Смитом должны оставить пещеру на несколько минут… Пойдемте, друг мой…