Я взглянул вверх. Там, откуда текла река, вставало солнце. Гряды порождённых туманом облаков попятились и убрались восвояси под натиском косых лучей. Река вдруг зарябила, превратилась в серебристую ленту, засверкала, заискрилась — она несла с гор свет нового дня. Этот свет буквально слепил и, сколько ни наклоняйся, видна только яркая поверхность воды — ни моих ног, ни камней… Лишь опустив лицо к самой воде, я увидел, как бешено мчат струи на глубине, у самого дна. Она неиссякаема, эта сияющая, текущая с гор вода. И это солнце, что бликует на воде. Они пребудут всегда.

Никому, даже Мирил, я не рассказал, как встречал рассвет у реки. Узнай об этом на исповеди пастор МакКлелан, он бы наверняка заявил, что мне было святое видение. Узнай об этом миссис Бейкер, она бы наверняка сказала, что я стал свидетелем чуда, что каждый восход солнца — это чудо. Она в последнее время много думает о чудесах, сами понимаете. Узнай об этом Шекспир, он бы наверняка сказал: «Любую красоту я облеку в слова, лишь дайте волю». Но он неправ. Мне довелось увидеть то, что никакими словами не опишешь.

Только я об этом не рассказал никому.

Даже Данни, который надеялся на чудо до последнего дня. До самой бар-мицвы.

А неделю спустя, стоя посреди синагоги, Данни обречённо ждал худшего. Народу в синагоге собралось много, в основном Запферы всех возрастов и размеров. Миссис Бейкер, миссис Биджио и миссис Сидман сидели в первых рядах. Мей-Тай, Мирил и мы с Хизер сидели за группой престарелых Запферов. Мне приходилось постоянно поправлять кипу, такую маленькую круглую шапочку, едва прикрывавшую макушку. Эта кипа, которую я взял в коробке при входе в синагогу, всё время норовила сползти. Наши родители тоже пришли, даже отец. Наверно, он, по обыкновению, надеялся, что в один прекрасный день семье Запферов понадобится архитектор, и его приход на их семейную церемонию — вроде как инвестиция, задел на будущее. От мистера Ковальски отец сел подальше. Как можно дальше.

Мы смотрели на Данни. Вот он поправил талит — молельную шаль, которую его двоюродный дедушка накинул ему на плечи. Тяжёлые кисти шали болтались ниже пояса. Потом он повязал на левую руку и на лоб тфилин — коробочки на кожаных ремешках с отрывками из Торы. Я видел, что Данни по-прежнему ждёт худшего, но всё же надеется, надеется на чудо. Потом начались молитвы. Данни мрачнел, но надеялся. Потом он прошёл вместе с раввином и кантором к Ковчегу и достал свиток Торы. Все встали — я, придерживая на голове кипу, — а Данни понёс Тору к столу на возвышении. Раввин достал свиток из особого чехла, отомкнул замочек и раскрутил.

Данни тяжело вздохнул. Но он всё ещё надеялся.

И — верите? — чудо случилось!

Данни дотронулся до Торы кистью талита, поцеловал её, взялся обеими руками за ручки свитка. И запел:

Все вокруг нас пропели ему в ответ:

Потом Данни снова пел низким, гулким голосом и наконец добрался до слов:

На это люди хором, тоже низко и гулко, ответили:

Тут Данни набрал в лёгкие побольше воздуха и начал читать из Торы.

Знаете, а может, и правда в мире, в реальном мире есть место чудесам? Перед нами стоял Данни Запфер, знакомый нам Данни Запфер, тот самый, который выращивает снизу под своей партой гроздья из жвачек. Который вопит не своим голосом, стоя в воротах. Который добежал кросс с разбитыми в кровь коленками и болел за меня, размахивая потной футболкой.

Тот самый. Но — другой. Он пел и читал вечные слова и превращался в тех, кто пел и читал эти слова прежде, он становился частью огромного хора, которым дирижировала не мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках, а сам Господь Бог. И голос Данни был в этом хоре важен и значим.

Потом кантор и мистер Запфер встали над Данни и благословили его. И он повзрослел.

И снова начал читать, на этот раз из Книги Пророков. И взрослел на глазах.

А потом Данни достал из заднего кармана свою речь, «Двар Тора».

— Сегодня я становлюсь мужчиной, — начал он.

И это была чистая правда.

Он благословил халу — заплетённый в косицу хлеб — и вино, и все закричали «Лехаим!» За жизнь!

Данни действительно стал мужчиной. Он сел на место, улыбаясь и плача одновременно.

Родители с сестрой решили не оставаться на празднество, которое уже начиналось в зале приёмов при синагоге, и спросили, не подвезти ли меня домой. Я ответил, что пойду пешком. Но проводил их на стоянку, до машины.

Отпирая дверцу, отец сказал:

— Небось радуешься, что тебе не предстоит ничего подобного?

— Радуюсь. Наверно…

— Что значит «наверно»? Может, тоже хочешь накрыться скатертью и читать всякую тарабарщину?

— Тут дело не в словах, — возразил я. — За ними стоят более важные вещи.

— Пора ехать, — напомнила мама.

— Нет уж. — Отец упёрся руками в капот универсала. — Сначала разберёмся, что важного усмотрел Холлинг в сегодняшнем действе.

У меня свело живот.

— Данни стал мужчиной, — произнёс я.

— Ага, спел, почитал молитвы — и дело сделано?

— А ты думаешь, чтобы стать мужчиной, обязательно деньги зарабатывать? Сначала стать архитектором, а потом мужчиной?

Отец выпрямился.

— Именно! Именно так и можно стать мужчиной. Получить хорошую работу, научиться обеспечивать семью. Добиться всего своими руками. Так и только так.

— Садись в машину. Нам давно пора, — сказала мама настойчивее.

— А по-моему, не так, — ответил я отцу. — Не всё сводится к работе. Важнее другое. Важнее… решать за себя. Кто ты есть, кем будешь.

— Надо же, какой мыслитель! Даже в Калифорнию не съездил, а всё понял! — воскликнул отец. — Ну и кто ты, по-твоему, Холлинг?

Я почувствовал на себе взгляд Хизер. И почему-то, не знаю почему, вспомнил про Бобби Кеннеди, который мог… мог бы всё изменить.

— Ещё не знаю, — произнёс я наконец. — Когда пойму, скажу.

— Ну и каша у тебя в голове. — Отец сел в универсал и захлопнул дверцу.

Мама послала мне воздушный поцелуй — да-да, я не шучу! — и тоже села в машину.

Последней туда забралась сестра.

Она улыбалась.

Я перевёл дух.

Они уехали, а я вернулся в храм Бет-Эль, где до сих пор звучали отголоски чуда, а Данни до сих пор улыбался — не только потому, что мистер Гольдман принёс на его праздник огромные подносы с благоуханными, румяными, воздушными профитролями. Данни просто не мог не улыбаться. А вскоре и я заулыбался во весь рот — особенно когда начались танцы и Мирил взяла меня за руку. И ещё шире — когда она сказала:

— Ты как-то иначе выглядишь.

— Из-за кипы?

— Нет. Лицо другое.

Мирил… Алмаз прекраснейший, и нет ему цены…

Потом я пошёл раздобыть для неё колу и встретил миссис Бейкер. Она стояла в сторонке, около огромного блюда с клубникой в сахаре. Одну клубничину она держала в руке и тоже улыбалась.

Вообще-то я в курсе, что за пределами школы с учителями общаться не принято. Есть такое неписаное правило, которое нарушать не рекомендуется. Но я решил нарушить и спросил:

— А лейтенант Бейкер успеет вернуться, как обещал? Клубника ещё не сойдёт?

Продолжая улыбаться и не сводя глаз с клубничины, миссис Бейкер ответила:

— Успеет. Я точно знаю.

Тут уж улыбнулся я.

— Учителя всегда всё точно знают, да? И будущее видят?

— Конечно, — ответила миссис Бейкер. — Хочешь, предскажу тебе твоё будущее?

И вдруг среди развесёлой праздничной музыки меня словно накрыло волной — в ней смешались мысли, которые я передумал и перечувствовал во время бар-мицвы, и сияние серебристого потока, с которым тёк ко мне с гор солнечный свет…