— Давай, давай, подадим запрос, нас двоих отправят скорее, чем меня одного. Все Нобелевки расхватают, пока думать будешь.
— А ты, гляжу, до Нобелевок охоч, — заметил Мартинсон.
Митин ничего не отвечал. Конечно, он в некоторой степени лукавил: уже не раз задумывался он над возможностью самому поехать в Зону и на месте увидеть все те чудеса, о которых рассказывал Мартинсон. Но, судя по этим же рассказам, место насколько интересное, настолько и опасное. Здравое чувство самосохранения вопило: «Стой! Что ты делаешь? Тебе не вернуться оттуда, как не возвращаются с войны!» Зуд ученого же приказывал: «Иди. Иди и не оглядывайся. Ты всю жизнь оглядывался на ученый совет, на кафедру… Пришла пора сделать решительный шаг и доказать всем, а себе — прежде всего — что ты способен на Поступок».
Дело, конечно, было не в открытии и премии, не в каком-то уникальном явлении, которое назовут его именем (хотя, какой-нибудь «эффект Митина-Михеева», а еще лучше — «Митина-Мартинсона-Михеева» — это звучит…). Честолюбивых планов у него почти не было. Главное — это все-таки попытаться сделать что-то свое, принять решение — и сделать так, как считаешь нужным. А потом забыть обо всем и по уши погрузиться в работу — самозабвенно, до последней клеточки себя. По крайней мере, ни от кого не придется прятаться, утаивать свои исследования. Да и возможностей на месте, наверняка, больше будет. Натурного материала, опять же, хватит с лихвой.
— Надо подумать, — сказал он, наконец, — с кондачка такие вопросы точно не решаются.
— Да что тут думать!.. — начал было Михеев, почувствовав победу.
— Надо подумать, — отрезал Митин и отвернулся к компьютеру, давая знать, что вопрос на сегодня исчерпан.
— Боги, боги, с кем я работаю! Я работаю с камикадзе, — Мартинсон картинно воздел руки к небу.
Конечно, он забыл, как сам рвался туда, в периметр, обнесенный колючей проволокой, и ничто на свете не смогло бы остановить его полтора года назад.
Митин не спал всю ночь. Ворочался и взвешивал все «за», все «против». Конечно, он понимал, что — сколько бы ни сложить на ту или иную чашу весов каких бы там ни было аргументов — все они вместе взятые не перевесят одного-единственного довода — надо. А ему в Зону именно было надо. Пока отчетливо не мог сказать даже себе, зачем. Но отчего-то имелась крепкая убежденность в необходимости участия в экспедиции. И можно было думать не одну ночь, пытаясь привести мысли к некоему разумному общему знаменателю, подытожить и вынести вердикт. Но Митин не стал делать ничего подобного. Он знал, что, если откажется, отступится на этот раз, то второго уже не случиться и потом он себе такого малодушия не простит.
Как бы там ни было, а уже через два дня Михеев воодушевленно писал служебное письмо на имя научного руководителя, где в красках расписал рвение послужить родной науке, необходимость изучения аномальных образований на территории зоны экологической катастрофы… Мартинсон только покачал головой, прочитав столь проникновенную цидулю. Ничего не сказал, положил бумагу на стол и пошел к столу — заваривать кофе.
— Завидуешь, небось? — съехидничал Михеев.
Мартинсон ничего не ответил.
А Митин видел, что за бравадой товарища стоит неуверенность в правильности этого поступка.
— Да ладно, пока можно и отказаться, бумага вот, только на нашем столе… — сказал он Михееву.
Тот встрепенулся:
— Ты о чем это? В попятную, что ли?
«А, может, и не сомневается», — подумал Митин.
Он стоял на пригорке, сгущались сумерки. Черные силуэты деревьев проглядывались сквозь плотный зеленоватый туман, закатное небо неестественно багровело пожаром. С веток свисали страшные ошметки черной паутины. А он пришел сюда за образцами, но обратной дороги не было, и он знал об этом, когда шел сюда. Но хотел увидеть все своими глазами, чтобы поверить. Это поле, настоящее поле артефактов. Студенистые вибрирующие комочки, тускло светящиеся изнутри мертвенным, землисто-серым.
Заработали включаемые по порядку приборы, засветились индикаторы. Митин принялся торопливо считывать показания. Нужно было успеть, они близко. Далеко оторваться не получилось, так что времени совсем мало.
Так, пятнадцать, тут пятьдесят. Здесь два-дробь-три, сем, еще раз семь. А вот это уже интересно: целых пятьдесят единиц…
И вдруг они появились. Рык и утробные хрипы послышались за спиной. Но надо успеть еще, еще хотя бы немного. Он так близко стоит к разгадке. Пусть об этом не узнает никто, пусть его растерзанный труп сохранит тайну этого поля, но сам он должен — знать.
Митин оглянулся. Из тумана в багровых отблесках неба медленно, враскачку, выходили они. Фигуры людей с хоботами. Бежать! Нет, все равно теперь никуда не скрыться. Надо продолжать работать.
И Митин пробудился — будто от толчка. В окно ровно светила луна. И нет никаких людей с хоботами, нет черного поля с тусклыми огоньками.
Нервы сдают. Слишком много он думает об этом. Еще немного ожидания — и наверняка откажется ото всей затеи.
А что там будет, там, в этой непонятной Зоне? Вдруг придется работать в точно таких же условиях, что видел во сне? Это же не научная работа получается, а боевые действия или фильм ужасов. Ночной кошмар — это просто ночной кошмар, но он наверняка сложился в мозге под влиянием мартинсоновских рассказов. Причудливо сложился, как и любой другой бред, и нет, конечно, там никаких с хоботами, но наверняка имеются куда более реальные и страшные вещи. После куска глины, на глазах заживляющей раны, можно поверить во что угодно.
Митин встал и, не включая света, вышел на кухню. Долго сидел там, задумчиво глядя в лунное небо.
Несмотря на то, что письмо было отправлено еще весной, через все канцелярские круги и чистилища оно прошло лишь к ноябрю. Михеев сначала как-то нервно ожидал ответа, потом рвал и метал, но в начале осени притих и по целым дням мог ни разу не упомянуть об ожидаемой поездке.
— Неужели отменили, не утвердили… — говорил иногда Митин, но тот либо делал вид, что не расслышал, либо разводил руками и уходил в курилку.
Тем временем, работа над изучением Образца, наконец-то, стала приносить первые плоды. Мартинсону, путем хитрых и весьма конспиративных комбинаций, удалось на несколько дней раздобыть атомный хронограф. Пусть не цезиево-лучевой, но и при помощи него удалось произвести необходимые замеры. Митин предполагал, что в момент «включения» артефакта, в пределах невидимого поля вокруг него ось времени изменяется, превращаясь в неупорядоченную и неоднородную линию. Отчасти он был прав. Хронометр действительно фиксировал разницу колебаний в месте действия артефакта по сравнению с внешней средой. Подтвердилось и то, что разница во времени исчезает по окончании лечебного эффекта после регенерации клеток.
Но, во-первых, это нисколько не приблизило к ответу на самый главный вопрос: почему изменяется время? Во-вторых, разница хоть и имела место, но была не настолько существенной, чтобы поврежденные клетки столь быстро регенерировались.
Собственно говоря, результаты опытов больше поставили в тупик, нежели что-либо подтвердили или опровергли. Версия Митина, с одной стороны, вроде бы, подтверждалась, с другой же — именно она, являясь базовой, и оказалась несостоятельной. Обескураженный, Митин неуверенно бормотал про несовершенную точность имеющегося оборудования…
— Брось, — сказал Мартинсон, — мы все прекрасно знаем, что дело не в этом. Столь очевидную разницу, будь она на самом деле, зафиксировал бы самый примитивный аппарат.
— Но что-то в этом, несомненно, есть. Направление, должно быть, выбрано верно… — не унимался Митин.
— Направление, может, и верно, только пока в этом направлении топать нам долго.
Топать не пришлось. В начале ноября пришла резолюция с положительным ответом на запрос о «разрешении посещении зоны экологической катастрофы и аномальной активности». Михеев, еще за день до того бродивший по институту мрачнее ноябрьского неба, встрепенулся, выпрямился, в нем пробудилась жажда деятельности: надо срочно что-то приготовить, завершить какие-то первоочередные дела; по нескольку раз переспрашивал Мартинсона, что лучше взять с собой на первое время, хотя тот уже давно все довольно обстоятельно рассказал. Михеев не мог сидеть без дела: суетился, спешил, рассуждал о необходимости грядущего предприятия, нервно шутил относительно будущих открытий и Нобелевок, которые вслед за этими открытиями последуют, без конца составлял какие-то списки, перечеркивал их, брался за новые… Словом, кипел.