Историю Галлии он начинает с 412 года. Тогда епископом Тура был Бриций. Сей славный муж после 33 лет жизни в святости попал в беду. У его прачки родился сын, и Бриций был пойман на том, что он — отец этого ребенка.
Узнал об этом и сам заинтересованный младенец и явился свидетельствовать в пользу епископа. А было ему от роду всего один месяц, но он заговорил и отверг обвинение. Однако церковный приход ему не поверил, потому как едва появившись на свет, не обладая достаточным жизненным опытом, он мог ошибиться в определении отца.
Тогда епископ облачился в шкуры, припал к могиле святого Мартина, наложил тлеющие угли на свое одеяние, и — о, чудо! — оно ие затлело. «Вот доказательство! — вскричал он. — Как угли не прожгли одежды, так и мое тело не оскверняли объятия женщины».
Но верующих даже угли не убедили. Так и пристал к епископу позор объятий прачки, и его все же лишили епископского сана.
В священнической жизни, помимо горького воздержания, была еще одна обязательная добродетель — смирение. Епископ Григорий приводит тому свидетельство, приправленное чудом.
Случилось то в монастыре в Бордо. Братья намыли несколько мер пшеницы и разложили ее на холстине сушиться. Стеречь ее поручили одному послушнику. Вдруг небо потемнело, сильный ветер нагнал грозовые тучи, застучали первые капли ливня, помочь уж было поздно, еще несколько мгновений и пшеница намокнет безвозвратно. В ужасе упал юный праведник на колени и взмолился Богу, — с поразительной изобретательностью, — раз уж господь Бог разверз небесные хляби, то хоть на холстины пусть не льет дождя, останется пшеница сухой.
Услышал Господь на небесах молитву праведную, и узрела с изумлением прибежавшая на стук дождя братия, что хоть и льет дождь как из ведра, да на холстины не попадает ни капли.
До сих пор это типичное описание чуда, какими богаты средневековые хроники. Но странные вещи последовали за ним. Наверняка душу юного богомольца охватила гордыня, вот-де Господь по его молитве чудо совершил, — тогда аббат, чтобы отучить заранее послушника от гордыни и укрепить его в добродетели смирения, велел бичевать его, запереть на семь дней, держать на хлебе и воде. Такая педагогика пошла юноше впрок: уже потом, приняв монашество, он стал примерным смиренником. А воздержание довел до такой степени, что даже в сорокадневный пост не ел хлеба, лишь каждый третий день вкушал по нескольку ложек постной каши.
Вот такую чудо-кашу изобрел в назидание потомкам средневековый Геродот.
Сюда не относится множество бесполезнейших бумагомараний, которые унижают женские объятия, называя их нечистыми, и создают ореол славы вокруг чела беззащитных мужчин, влачащих свое существование в вечной невинности. Я просто выбрал из отечественных хроник пример гимнов, ноющих хвалу таким обездоленным.
На протяжении почти тысячи лет благочестиво воспевалась добровольная невинность герцога Имре, как некая богоугодная и достойная подражания практика добродетели.
Бонфиний, придворный летописец короля Матиаша, в своей венгерской хронике воздвигает памятник и этой бесплодной добродетели.
Латинский текст перевел на сочный вегерский язык отец-иезуит Янош Таксони в своей книге «Зерцало человеческой морали и правды Господней». Я прибегаю к этой книге уже только потому, что она вышла в свет в 1740 году, — а это разительный пример того, что даже в эту эпоху еще поддерживался совершенно бесполезный священный огонь, который и не светит, и не греет.
Итак, в эпоху короля Святого Ласло жил в Венгрии один немецкий рыцарь по имени Конрад. Он принял на душу тяжкие смертные грехи, раскаялся и отправился в Рим к папе за их отпущением.
В ту пору папы римские за особо тяжкие грехи обычно накладывали особо трудные покаяния. Нам известно об этом на примере Тангейзера[90], который только тогда получил отпущение грехов, когда сухое древко его посоха в последнем акте оперы зазеленело. Папа наложил на рыцаря Конрада следующую епитимию: «Во-первых, вместо нижней рубахи надеть железные латы; во-вторых, тесно перепоясаться цепями; в-третьих, все свои злокозненные деяния написать на бумаге; в-четвертых, папа, запечатавши перстнем своим сей список грехов, буде приказать ему дотоле ходить по святым местам и поклоняться могилам святых, доколе не попадет он в такое место, где латы сами по себе не расколются, а цепи сами по себе не порвутся, а начертанные грехи его с бумаги не исчезнут».
Не то чтобы уклониться, скорее с радостью принял бедный грешник Конрад сию пенитенцию. Отправившись тотчас и обошедши в Европе почти все страны и края, не нашел он там желанного святого места, а потому пересек море и вступил на Святую землю. В Иерусалиме, у гроба Господня, усердно молился, прося Господа освободить его от всех грехов, от лат и цепей, да таким его надеждам не суждено было сбыться.
…Слыхом слыхивал, однако, какие дела чудные творятся в Венгрии, в стольном граде Секешфехерваре, подле могилы короля Иштвана, и туда в последней надежде отправился.
Дождем проливались из глаз Конрада слезы от единого часу утра до девятого часу вечера в молитве, утомившись вкоторой и впавши в забытье, он задремал наконец. Во сне явился ему король Иштван и так сказал:
«Возлюбленный брат мой! Чтоб я от столь ужасных и вящих грехов твоих отпущения у Господа вымолил, тем тебя уверить не могу. А вот мой совет тебе: встань и поди отсюда в соседство, ко гробу сына моего Имре. Как он невинность свою через всю жизнь незапятнанной и чистой пронес, так в особой милости и благоволении у Бога состоит, и что желаешь, через него с легкостию достичь можешь».
Будто ошпаренный, очнулся ото сна бедный Конрад и, вняв совету святого Иштвана, припал ко гробу святого Имре и едва начал призывать на помощь святого, как враз его латы да цепи рассыпались на куски малые и с громом превеликим на землю попадали; печать на письме открылась сама по себе, а грехи-чернила исчезли, да так, что бумага под ними стала так бела, будто и не бывало писано на ней вовсе.
Неизвестно, сам ли Бонфиний сочинил, наложив печать достоверности на всю эту историю, либо включил в свою летопись молву, услышанную из уст лизоблюдов королевского двора. Посредь великого дыма от курений во славу принца Имре не мог он видеть, сколько пятен и нечистых дел переносит молва с него на его родных отца и мать, поскольку уж их-то никак нельзя заподозрить в такой добродетели, как невинность.
Не помешает и нам узнать, почему и как дал обет вечного воздержания королевич Имре:
«По великому усердию королевича Имре к службе Господу, да не ведая, какая она более угодна Пресвятому Величию, пошед в Веспреме во храм святого Георгия, призвав в помощь образ Успения Девы Марии, пред алтарем ея горячей молитвой испрашивал Господа, какая служба его буде более угодна Его Великости? И вот какое слово запало в уши его: “Имре мой! Невинности более ничего нет дороже для Бога”.
Услышав то, тотчас связавши крепким обетом себя, что покуда жив буде, невинность свою непорушенной сохранит. Однако ж отец его, за тем что в стране непрестанно б один за другим короли следовали, истинно красивую невинную девицу, происходящую из рода королевского, ему обручил. Тяжким грузом на душу легло то дело Имре; поелику приняв слово отчее, скрыто сговорился с нареченной невестой своей, что и в браке своем невинность обоюдно сохранять будут».
Таксони добавляет к истории, рассказанной Бонфинием:
«Верно мне эта девственность, сохраненная в брачной жизни святым Имре, представляется более чудесной, чем у святого Иосифа, который тоже непорочно жил с Богородицей. Потому Дева Мария в телесной красе своей и превосходила всех жен, при всем том, по свидетельству святого Амвросия, не то что не возжигала никого к любострастию, но даже похотливых побуждала к воздержанию. Но Божий дар сей, данный Имре, не был присущ супруге его, потому она, как и прочие жены-самки, своим прекрасным телом и каждодневным своим коло-верчением могла бы ввести в соблазн Имре, да только не ввела».
90
Тангейзер (ок. 1200 — ок. 1270) — немецкий средневековый лирический поэт, герой популярных легенд. — Прим. ред.