— Выходит, я насчет учителей нашей школы согласен с ним!

Они смеялись, Кира Сергеевна выставила палец, погрозила ему:

— Это тебе наука — не сглаживай острые углы, не вписывай в овал.

— Да, Кириллица, угол-то был самый что ни на есть тупой!

Опять смеялись, она смотрела, как он по-мальчишески запрокидывает голову и волосы, рассыпаясь, падают ему на уши — как он поседел за этот год!

И вдруг она спросила:

— Скажи, почему ты отказываешься от гороно?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Что значит «отказываешься»? Мне никто не предлагал.

— А если предложат?

— Тогда откажусь.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Ну, во-первых, туда надо помоложе, с перспективой. Во-вторых, другого по характеру — я либерал…

— А в-третьих?

Он помолчал, подумал.

— В-третьих, это поставило бы тебя в затруднительное положение.

В том-то и дело, что это — во-первых, а не в-третьих, и ты сам хорошо это знаешь, подумала Кира Сергеевна. Хотелось встать, подойти к нему, обнять, найти слова, поблагодарить за жизнь, за то, что всегда был рядом, ждал, молчал, терпел, подставлял плечо…

Но она только сказала:

— Ты прав, тогда мне пришлось бы уйти.

На экране телевизора сошлись стрелки, зазвонили куранты, Александр Степанович открыл шампанское. Потом она вынесла ему из своей комнаты «Отечественные записки», он поднес ей деревянную маску — лукавый старичок-лесовичок, совсем коненковский, прятал в морщинках острые озорные глазки. Вытащил альбом — тяжелый, старинный, с толстыми листами и медными застежками.

— Это от нас с Ириной.

Кира Сергеевна открыла альбом. На первом листе выведено: «Ступени жизни».

— Извини за пышность «ступеней», ничего больше не придумали, — сказал он. — Зато точно, здесь — твои ступени.

Он уткнулся в «Отечественные записки», а она смотрела альбом, перекидывая листы, — где достали такой? Как будто и в самом деле шагала вновь по пройденным ступеням. Кира-девочка с бантиками. Ее снимал двоюродный брат, а она показала ему язык. Кира-выпускница школы в белом платье. Они с матерью шили его на руках — машинку проели в трудные военные годы. Кира-студентка, с комсомольским значком, в цветной косыночке — на воскреснике. А здесь уже — Кира Сергеевна. Учительница. Заведующая гороно — на учительском совещании. Встреча с избирателями. А это уже — исполкомовская эра. Что-то говорит с трибуны. Наверно, печатали с кинопленки, Юрий тогда ее снимал.

Каждая страница — ступень жизни.

Кира Сергеевна вспомнила, как задело ее тогда, на кухне, что у Ирины с отцом — свои тайны. Так вот какая тайна — не от нее, а для нее. Они готовили сюрприз, добывали альбом, отыскивали фотографии — милые мои, добрые мои…

— Эти «записки» некрасовского периода, представляешь? — сказал Александр Степанович. — Это же редкий экземпляр!

Потому-то я его и заказывала, подумала Кира Сергеевна, чуть ли не за полгода.

Опять листала альбом, старалась вспомнить историю каждой фотографии. Знают ли они, муж и дочь, самые мои близкие, как нелегко шагать по этим ступеням? Как трудны они были для меня? Как приходилось многое в себе зачеркивать, через многое в себе переступать! Здесь, на этих ступенях, — по кусочкам моя душа, мои ночи без сна, дни без веселья, моя недопетая молодость, пора любви и материнства, из которой я так рано вырвалась, — все на этих ступенях! И все ради того, чтобы войти в свое счастливое Время Работы.

Ирина могла ничего этого не знать, но он — свидетель и соучастник в моем нелегком марше! Он знает все.

Трещал без всяких пауз телефон. Звонили Олейниченко, Жищенко, учителя. Звонила Ирина, Ленка вырывала у нее трубку. Поди ж ты — не спит!

— Вы у Светланы? — кричала Кира Сергеевна. — Как же доберетесь домой, кто вас проводит? Юрий с вами?

Это было невинной хитростью, Ирина ее тут же разгадала:

— Ридна маты, хитрить ты не умеешь, отлично знаешь, что нас провожать не нужно, мы тут ночуем!

Так и не поняла, с Юрием они там или без него.

Потом сразу стало тихо, звонки прекратились. Новогодний «огонек» шел сам по себе, не нарушал тишины. Грустно пахла сосновая ветка в вазе, стучал в стекла дождь — будто кто-то кидал горстями горох.

— Что тебе говорила Ленка? — спросила Кира Сергеевна. Просто, чтобы не молчать.

— Что вспорола деду-морозу живот и смотрела, из чего он сделанный.

Он подошел к книжному шкафу, ткнул пальцем в табель-календарь за стеклом. Сказал:

— Вот и наступила третья четверть.

Для него Новый год — всего лишь третья четверть, подумала она.

31

Первая неделя нового года выдалась хлопотливой: сессия горсовета, обрядовая комиссия, прием по жалобам… И вечера оказались забитыми: просмотр фильма, открытие Дома культуры, партийное собрание… Так что к Ирине Кира Сергеевна выбралась только в субботу.

Ирина жила теперь в новом микрорайоне, который по старинке все еще называли Чабановкой. Давно снесли поселок Чабановку, на его месте вырос район из высотных домов-пеналов, а название осталось. Добираться в Чабановку надо было троллейбусом и автобусом, автобус ходил редко, долго петлял по окраинам и только потом направлялся в Чабановку.

До центра Кира Сергеевна шла пешком. От ног отлетала бурая жижа из снега и грязи, на мостовой раскатанный колесами снег уже таял, взвивался вверх легкий извилистый парок, карнизы и крыши обросли сосульками — след оттепели.

Она купила торт, конфеты, уже в автобусе сообразила, что надо бы прихватить игрушку для Ленки, какой-нибудь пустячок, да не возвращаться же.

Вышла на конечной остановке и зажмурилась — нетронутый синий снег сливался вдали с холодно голубевшим небом, пухли от снега крыши, ветви деревьев, и все это, ярко переливаясь под солнцем, резануло глаза.

Она пошла по широкой укатанной дороге, вдоль посадок из молодых елок, а слева тянулась стена из старых лип с толстыми изрытыми стволами. Внизу, у стволов, снег просел, образуя лунки, на нем отпечатались путаные цепочки мелких птичьих следов.

Кира Сергеевна заблудилась, сперва попала не в тот дом — все они были одинаковые, облицованные цветной плиткой, и одинаково стояли под косым углом к улице.

Пожилая женщина указала ей корпус «Б», и она вошла в подъезд, пахнувший краской и сырой штукатуркой. Долго ждала лифта — там вверх-вниз катались мальчишки, пока кто-то наверху не шугнул их.

Ленка повисла на шее, ухватившись теплыми ручонками. Потом схватила конфеты, торт, утащила на кухню.

Ирина помогла раздеться, пристроила пальто на гвозде — вешалки не было. Она только что вышла из ванны, на голове накручено полотенце.

— Показывай, — сказала Кира Сергеевна и пошла в комнаты.

Была тут недели две назад, когда везде валялись узлы, чемоданы, книги, и сейчас ожидала увидеть уже порядок, обжитость. Но в комнатах мало что изменилось, только узлов нет, но и мебели никакой: в одной комнате — диван и Ленкина кровать, в другой — раскладушка. В углу свалены связки книг, в стену вбиты гвозди, на них — одежда.

— А где же Юрий? — спросила Кира Сергеевна.

— Не знаю. Зачем он тебе?

Было тепло, здесь тоже еще стоял запах краски, в голые, без занавесок окна било зимнее солнце, освещало пустые стены.

— Возьми дома что-нибудь из мебели, можно ли так жить? Или давай подыщем гарнитур.

Ирина взяла с подоконника сигареты, закурила.

— Успеется. Пока сойдет и так.

Все же странная, подумала Кира Сергеевна про дочь. Она не понимала такого равнодушия к новой квартире, ко всей этой вокзальной неустроенности. Нормальные новоселы — молодые и немолодые обживают квартиру празднично, торчат в мебельных магазинах, несут карнизы, паласы, светильники… Устраивают уютное гнездышко. А тут — как ночлежка, одни постели. Потому что не маялись без жилья, не ждали годами, получили готовым, как должное.

— Чаем напоишь?

— Есть и посущественнее, — сказала Ирина. — Только придется на кухне, ты уж извини.