Кира Сергеевна видела, как сразу заморгал он виновато.

— Дай-ка мне одну.

Она не курила, иногда дымила за компанию, чтоб теплее шла беседа.

— Я боюсь одного, Игнат, что настанет время, когда ты насобачишься, научишься надвигать на глаза брови, отрастишь бульдожью челюсть И кончится светлый человек, который почему-то решил, что светлым быть неприлично…

Он помолчал. Курил, сбивая пепел в кулек.

— Выходит, и правда светлым быть неприлично. Вон Жищенко, мой зам, говорит мне «ты», а я ему — «вы». Тебе он тоже говорит «вы».

— Разве у меня бульдожья челюсть? — засмеялась Кира Сергеевна.

Он посмотрел на зажигалку, чиркнул и потушил ее. Она вспомнила, как говорил он об огнях города. Встала, обошла стол. Положила на его плечо руку.

— Прости меня, я из-за этой библиотеки совсем свихнулась. И про тебя думала всякую ерунду. Что ты боишься портить свою репутацию в верхах, боишься чреватых последствий…

Он поднял голову, посмотрел на нее. Улыбнулся. Загладил пятерней волосы.

— Дура ты. Притом, старая. — И добавил свое любимое — В итого.

23

Вставала она раньше всех, а на работу уходила последней. По утрам все спешили, бросали как попало одежду, щетки, расчески, и вид комнат удручал Киру Сергеевну — как после погрома. Она старалась не замечать, ни на что не смотреть, но представляла, как вернется вечером в этот хаос — и не выдерживала. Ходила из комнаты в комнату, убирала постели, водворяла на место разбросанные вещи.

Юрий острил:

— Народ идет к восьми, а вы, Кира Сергеевна, как слуга народа можете еще целый час спать сном праведника.

Она молчала. «Слуга народа»— вот у тебя я действительно слуга и вместо того, чтобы спать «сном праведника», вскакиваю, подбираю твои носки и рубашки.

Ирина грозилась приладить к своей двери замок — «чтоб ты у нас не уродовалась». Но это походило бы на демонстрацию, Кира Сергеевна запротестовала.

Она умылась, сунулась на кухню. Ну и ну! Час назад все сверкало чистотой, а теперь всюду бумажки от конфет, крошки хлеба, в раковине — гора посуды. Не оставлять же это до вечера.

«Ты счастливая», — пишет Лидия. А я от нее отличаюсь только тем, что тяну не один, а два воза.

На ходу запивая бутерброд холодным чаем, мыла посуду, ставила на полку с сушкой, прислушивалась к скрипу дверцы — это Юрий лез в шкаф, искал что-то. Опять после него останутся брошенные галстуки.

Почему он не уходит, ведь уже время.

Она стянула перчатки, вытерла руки, и в это время Юрий заглянул на кухню. В плаще, с тонкой кожаной папкой.

— Кира Сергеевна, есть деловой разговор. Суньте нас в кооператив.

Она посмотрела через плечо.

— В какой кооператив?

— В жилищный. Своим ходом мы туда не попадем, там же очереди на сто лет.

— Да зачем вам? Вам жить негде?

Он пожал плечами.

— Ирина хочет, чтоб мы отселились.

Это поразило Киру Сергеевну. Ирина хочет. Почему же она сама ничего мне не сказала? Значит, они бегут от меня?

— Вы так решили, Юра?

— Бесповоротно! — бодро выговорил он.

Вот как! Выходит, я их выгоняю? Обслуживаю их, готовлю, гуляю по воскресеньям с Лепкой — им все мало? Конечно, им не нравится, что иногда ворчу, вот если б делала все молча… Но молча работают только машины.

— Это очень серьезно, Кира Сергеевна, и вы должны нам помочь.

Юрий говорил, пристукивая ногой, как будто расставлял точки, смотрел на нее своими выпуклыми глазами. И опять она испытала приступ неприязни к нему, к его наглым глазам, к коротким ножкам с маленькой женской ступней — даже его разношенные туфли на платформе вызывали сейчас раздражение.

Да пусть катятся к чертовой бабушке, держать не буду!

— А если серьезно, то вот что, Юра: я ничего вам не должна.

Он вошел в кухню, подвинул табуретку и прочно уселся, поставил ребром на колене папку. Давал понять, что отделаться от него не так-то легко.

— Возможно, ты не очень хорошо знаешь, какие порядки в нашей семье. У нас никто и никогда не использует служебное положение лично для себя.

— Вы не для себя. Вы для нас. Мы такие же избиратели, как все…

— Не валяй дурака, — перебила она, — это одно и то же. Единственное, что мы с Александром Степановичем можем, — это дать вам деньги на взнос. Больше ничего.

Он помолчал, пристукивая ногой. Потом сказал:

— Жаль. Быть может, это единственный шанс сохранить нашу семью.

Он складывал свои губы так, словно произносил не обыкновенные слова, а ругался.

Почему здесь они не могут сохранить семью? Чепуха, он просто спекулирует этим.

Кира Сергеевна повесила полотенце, сняла передник.

— Что делать, большего я не могу.

Он взмахнул папкой, ударил ребром о стол. Встал.

— Жаль.

Вышел было в прихожую, но вернулся:

— А какие порядки в вашей семейке, мне отлично известно!

Это было произнесено издевательским тоном, и что он имел в виду? На что намекал? Почему-то она опять вспомнила, как Ирина тогда сказала: «Вы удобно устроились…»

Весь день разговор с Юрием и его последняя фраза о «семейке» не выходила из головы, а тут еще сплошное невезение по работе. Председателя облисполкома на месте не оказалось, мотался по районам, а его зам по культуре, огромный мужчина с пудовыми кулаками, был, конечно, «за», но чисто платонически, потому что ничего не решал и все привыкли, что он никогда ничего не решает.

Долго не отпускал Киру Сергеевну, упоенно жаловался на «самого», который «не считается со мной, не поддерживает авторитет своего зама, позволяет иронические замечания при подчиненных, иногда даже одергивает…»

— Должен же я иметь пре-ро-гативу! — восклицал он рыдающим голосом.

Кира Сергеевна знала, что жалуется он всем, кто имел терпение его слушать. Представила, как интеллигентный, тихоголосый «сам» обижает этого широченного басистого мужика, и ей стало смешно.

— Извините, не буду отнимать у вас время, — сухо сказала она.

Он приподнялся, подал вялую руку и плюхнулся назад в кресло, а пока она шла к дверям, вслед ей все еще летели жалобы.

Вернулась к себе и, чтобы не пропал день, вызвала машину, поехала на улицу Борисова, где строился детский комбинат.

Моросил дождь — уже осенний, тихий и злой, с понурых деревьев сыпались тяжелые мокрые листья, вялые ручьи медленно кружили их у обочин, несли к стоку. Вот и лето прошло, думала Кира Сергеевна. Если бы не те две недели у моря, его нечем было бы вспомнить, и сейчас те дни казались легкими и яркими, как быстро промелькнувший праздник.

У обнесенной щитами строительной площадки Кира Сергеевна вышла из машины. Раскрыла зонт, по шатким, жидко сколоченным мосточкам перешла через траншею, рядом с которой валялись черные трубы. В траншее стояла желтая, перемешанная с глиной вода, в ней плавали окурки, огрызки яблок, бумажки.

На площадке никого не было. Над фундаментом возвышались стены первого этажа, розовели выложенные из кирпича перегородки, а рядом лежали бетонные блоки, мокла кирпичная горка, валялись пустые железные бочки, замерла под дождем пустая бетономешалка.

По щиту крупно — на каждой доске по букве — выведено зеленой краской: «Сдадим объект досрочно!»

Черта с два сдадите, — подумала Кира Сергеевна.

Где-то кричали:

— Эй! Эй!

Дождь стучал по тугому зонду, она не сразу поняла, что выкрики адресуются ей. Молодой парень в спецовке, накрывшись брезентом, стоял на мостках, размахивал руками.

— Эй! Эй!

Подбежал, чавкая сапогами, сказал простуженным голосом:

— Чего надо? Тут нельзя, ясно?

На кончике его большого острого носа повисла дождевая капля.

— Ясно, — ответила Кира Сергеевна. — А вы кто?

— Ну, бригадир, а что?

Посмотрел на Киру Сергеевну, потом на машину у траншеи.

— А что делать, когда даже бытовки нет? Рабочему человеку ни перекусить, ни от дождя спрятаться. Притом, и кран уволокли.

— Кто уволок? Куда?