Куда и зачем меня влекло? Я ничего не искал, я никого не искал, я искал все и для всех:

буйную растительность голубых куполов и белых колоколен, стены цвета запекшейся крови;

пиршество форм, окаменевшую пляску под облаками, набегающими, рассеивающимися и своей изменчивостью обещающими все новые очертания;

охряные камни, меченные взбешенным светилом, камни, освежаемые лунной влагой;

парки и площади, населенные поющими тополями и молчаливыми вязами, ребячливых воробьев и пересмешников;

сгрудившихся стариков, шушукающий сухостой, и других, усаженных на скамейки, иссохших, как мумии, дрожащих под лучами раскаленного добела диска, безжалостного солнца плоскогорья;

улицы без конца и начала, исхоженные, как зачитанная книга или заласканное тело;

внутренние дворики с жимолостью и геранью, свисающей с балюстрады, развешанную одежду, никчемное пугало, болтающееся на ветру под аккомпанемент похабных междометий сернистоглазого попугая, прорезываемых внезапно искрометной трелью кенаря;

лазурные кабаки и лиловые винные погреба, запах опилок на кирпичном полу, ослепительную стойку, сомнительный алтарь, на котором прикорнули в разноцветных бутылках коварно-могущественные гении;

ярмарочный балаган, чревовещателя и его нахальных марионеток, малокровную танцовщицу, окорокообразную гитарку и сиплого щеголя;

ярмарку и палатки с фритангой^{6}, где, в жару и в чаду, корицеокие жрицы справляют браки снеди и совершают метаморфозы запахов и вкусов, разделывают мясо, распыляют соль и простодушный сыр над нопалем^{7}, режут навевающий сон салат-латук, мелют солнечный маис, кадят играющими на солнце пучками перца;

фрукты и сласти, румяные горы мандаринов и техокот, золотистые бананы, кровоточащую смокву, охряные холмы грецких и земляных орехов, сахарную лаву, башни восторга, сквозные пирамиды туалетной бумаги, кокосовую халву, скромную орографию земных соблазнов, плац фужеров, бледные хикамы в землистых туниках, бодрящие лимоны; прохладу искристых улыбок женщин, купающихся в студеной реке;

бумажные гирлянды и трехцветные флажки, многоцветье магазинов игрушек, эстампы с видами Гвадалупе и с изображением святых, мучеников, героев, чемпионов и кинозвезд;

гигантскую афишу ближайшей премьеры и неотразимую улыбку — застывшая бухта — актрисы, обнаженной и круглой, как луна, скользящей по крыше и скатывающейся в простыни по похотливым взглядам;

табуны подростков, стада отроковиц, голубок и воронов, племена развлечений, кораблекрушения одиночеств, стариков и старух, обламывающиеся ветви дерева века; мелодийки скрипящих каруселей, мелодийки, прокручивающиеся в памяти, как незаконченный стих, ищущий свою рифму;

а перебегая улицу, без причины, как удар волны или порыв ветра в поле маиса, как луч, взрезавший тучу: внезапная радость, обжигающее счастье — жить, надломить гранат этого часа и насладиться каждым его зернышком;

сумерки — это суденышко, теряющееся вдали и все никак не скрывающееся за горизонтом; луч, бросающий якорь на церковном портике, и медленный прибой усмиренного часа, полирующего каждый камень, каждую грань, каждую мысль, добиваясь полной растворенности всего и во всем;

старый незаживающий шрам, капля, которая все буравит, рубец, который в памяти оставляет время, безликое время — предчувствие головокружения и падения, время, которое ушло и не думало уходить, которое здесь неотлучно, пара глаз, глядящих откуда-то из глубины, — примета появления на свет;

стремительный обвал ночи, которая стирает лица и фасады, черные чернила, из которых выплывают клыки и когти, щупальца и дротики, присоски и ланцеты, четки какофоний;

ночь, обжитую шепотом, и где-то рядом женские голоса — листва, носимая ветром; слепящий свет фар в стену напротив, режущий свет, позорящий свет, оплеванная реликвия;

жутковатое лицо крестящейся и быстро закрывающей окно старухи, скорбный, как незаживающая рана, вой собаки на пустыре;

пары на скамейках в парках или в подворотнях, переплетенные четыре руки, накаленные добела деревья, раскинувшиеся над теми, кто ночью спит;

пары, леса трепещущих колонн, обволокнувшихся дыханием зверя, тысячеокого и тысячерукого, но лишь с одним желанием, накрепко застрявшим в мозгу;

неподвижные пары с закрытыми глазами, снова и снова падающие в самих себя;

перехватывая дыхание и не давая писать, из памяти всплывает подросток и снова блуждает, всеодинокий в своем единомножестве, по улицам и площадям, исчезающим, стоит лишь их произнести,

и растворяется снова в поисках всего и для всех, ничего и ни для кого.

Между тем, что вижу и говорю,

между тем, что вижу и таю,

между тем, что таю и о чем грежу,

между тем, о чем грежу и что забываю,—

поэзия.

Она колеблется

меж «да» и «нет»:

произносит

то, что утаиваю,

утаивает

то, что произношу,

грезит

о том, что забываю.

Она не произносится,

а создается.

Создается тем,

что произносится.

Поэзия

в словах, в звучанье слов — сама реальность.

Но стоит лишь произнести:

«Сама реальность»,

как она истает.

Став еще реальней?

Осязаема мысль, слово

не осязаемо:

поэзия

снует

меж тем, что есть и чего нет.

Прядет из отражений пряжу

и распускает.

Поэзия

глазами страницу засеивает,

а глаза — словами.

И если говорят глаза,

глядят слова,

а взгляды мыслят,

то наши раздумья

услышат,

слова увидят,

а самую сокровенную мысль

познают

на ощупь.

Смежаются

глаза —

слова распахнутся.

Как мала эта площадь

с пересохшим фонтаном.

Плесневелые стены,

две скамьи почернелые,

искореженный ясень.

Вдалеке раздается

рокот улиц центральных.

Ночь бесшумно струится

и стирает фасады.

Фонари загорелись.

Среди волн полумрака

в закоулках, в подъездах

вырастают колонны

из трепещущей жизни,

в замирании пары

сплетены воедино

бормотанье недвижном.

В полушарии южном

ночи с женщиной сходны,

плодовитой и влажной.

Острова, что пылают

в океанах небесных.

Тень банановой пальмы

зеленеет от листьев.

Вот и неотторжимы

друг от друга мы стали,

словно дышащим древом

и плющом зарастают

оба тела сплетенных.

Бормотание листьев,

среди спящих травинок

скрип сверчков неустанных,

звезды лезут плескаться

в лужу к скромным лягушкам,

лето впрок наполняет

все кувшины водою,

незаметным движеньем

ветер дверь отворяет.

Месяц высветил лоб твой,

предпочтя всем террасам.

Словно вечность, мгновенье,

а весь мир — на ладони.

Раз твоими глазами

на тебя же смотрю я,

я в твоих потерялся,

ты в мои погрузилась.

Нет имен больше — пепел,

и слились с горизонтом

наших тел силуэты,

что от нас отдалились.

Недвижимые пары

то ли в Мексике, в парке,

то ли в Азии где-то:

безучастные звезды

над мильоном причастий.

Целой гаммой касаний

снизу кверху, и снова

вниз и вверх, и сначала,

то в корней королевство,

то в республику крыльев.

Два сплетенных тела

о душе нам пророчат:

я глаза закрываю,

пальцев легким касаньем

в твоем теле читаю

мироздания книгу.

Привкус мудрости вечной

вкус земли нам напомнит.

Еле видимый лучик,

осветив нас, сметает;

ослепляющей почкой

разрождается семя.

Этим вечным качаньем

меж концом и началом

кровь пульсирует в арке,

что над небытием.

Тела в молнию свились

и застыли навек.