Кто в пилотках,

                           кто в шапках,

                                                   шинель — нараспашку.

Не хотелось ни есть и ни пить.

                                          А теплынь — хоть куда!

По утрам умывались,

                                       голову продев сквозь рубашку,

смеялись стеснительно:

                                            «Жирок нарастет, ерунда!..»

Ходили внутри заколдованного круга,

чавкали сапогами по размолотому кирпичу,

с удивлением

                      и любопытством

                                                         разглядывали друг друга:

«Вот и победа!»

— «Мы живы!» —

                               и хлопали по плечу.

Седовласые женщины,

мужчины в штатском

                                     глядят виновато.

Подходят,

                       неуверенно просят махру.

Фашисты

                  сразу как будто бы провалились куда-то.

Флаги —

                    простыни и полотенца —

                                                               хлопали на ветру.

Дошла! Догремела! —

                                     кухня стоит полевая

на углу у рейхстага.

                               Но ей не положен отбой.

Разнобойную очередь

                                       дымом своим овевая,

как зенитка, уставилась в небо

                                                       проржавелой трубой.

Протягивали котелки,

                                     и кастрюли,

                                                           и каски

немецкие люди,

                            как после болезни,

                                                           как будто в бреду,

А дети уже подходили

                                      совсем без опаски.

Мы уходили.

Не хотелось смотреть на чужую беду.

Уходили солдаты.

Плечи опускали устало.

Пахло пахотой.

                               Небом весенним.

                                                                  Дорогой прямой…

Двадцати миллионов советских людей

                                                                       в это утро

нам так не хватало!

В это утро

нам нестерпимо хотелось домой.

Майор Плехотин,

вы помните старшего лейтенанта,

                                                             худого, как щепка?

В новом кителе,

сшил его перед Вислой

                                        лучший варшавский портной.

Я был как новенький веник,

                                                скрученный крепко…

«Где парк Бельвю?..»

Я не знаю…

Я тут впервые,

                               вместе с войной.

«Где парк Бельвю?.. Где?..» —

кричали мы

                        в каменном хитросплетенье.

Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным

                                                                                                 огнем

Встречные немцы

                                 в развалины ускользали, как тени.

Наши бойцы разводили руками:

«Бельвю?

                Не слыхали о нем…»

— «Зачем ему парк?» —

                                                 я подумал.

А голос,

ваш голос:

«Где парк Бельвю?..»

Я за вами с трудом успевал.

«Где парк Бельвю?..» —

Силой нездешней и безответной любви

                                                                      раскололось

эхо вашего голоса

здесь,

               у войны на краю.

Товарищ Плехотин,

бежал я за вами, не зная…

Потом стоял у вашего локтя

над холмиком свежим

                                             в сосновом бору

у фанерной звезды:

                                 «Красноармеец Плехотин.

                                   1925–1945. 1 мая»;

Вместе с вами

так и буду делить эту тяжесть,

                                                    пока не умру.

И теперь, товарищ майор,

                                                 у каждого обелиска

вспоминаю тот день,

                                      черты ослезненного болью лица.

Впервые увидел тогда я победу

                                                        так близко:

бессмертие сына,

вечное горе отца.

А были дни и ночи — стали даты,

нас разделив на мертвых и живых.

Читают постаревшие солдаты

воспоминанья маршалов своих.

Листают, возвращаются и — дальше…

Сон не идет.

При тишине любой.

Ага, деревня помнится на марше,

а вот еще — а дальше первый бой.

Передовая — это нам известно.

А здесь траншея, правильно, была,

здесь ночевали сумрачно и тесно,

здесь ранило — отметина цела.

Читают…

Удивительно солдату,

как в Ставке, там — в далеком далеке,

его дороги наносил на карту

Верховный сам, с карандашом в руке.

Как от Генштаба

                             и до рядового,

до сердца, замеревшего в груди,

летело —

                    долетало слово в слово —

заветное: «В атаку выходи!»

А на груди не так уж и светило.

С подвозом трудно — шли в снегу, в грязи.

Немыслимо, чтобы на всех хватило

медалей, — нам снаряды подвози!

Разглядывают карты битв великих:

к Берлину — стрел стальные острия.

Вот где-то тут, в кровавых этих бликах,

находят точку, — вот она, моя!

Трехверстку бы достать — другое дело,

масштаб не тот, а то бы и нашли

свою травинку в прорези прицела,

свою кровинку на комке земли.

Вперед, вперед!

В жарыни и в метели

бегом за танком — не жалей ноги!

Шинели длиннополые свистели,

кирзовые стучали сапоги.

Затягивали ватники потуже,

бежали в шапках — звездочкой вперед.

Четыре года спали без подушек,

из котелков кидали что-то в рот.

Четыре года жизни —

                                    год за годом,

четыре года смерти —

                                   день за днем,

во имя мира всем земным народам

бежали, опоясаны огнем.

Всё, что свершили, — памятно и свято.

Навеки будут рядом, без конца, —

могила Неизвестного солдата

и счастье победившего бойца!