— После этого ты оттянул затвор и сделал два выстрела. Одна пуля попала полицейскому в бедро. Одна — в левое плечо. — Вильсон откинулся на покрытый пленкой диван. — Никто из тех, кто будет проверять твою легенду на прочность и кто сможет получить информацию из реестра судимостей или по эпизодам расследования, ничего не заподозрит. Я добавил еще примечание там, ниже, насчет наручников. Что ты весь допрос просидел в наручниках. Безопасности ради.

— Пойдет. — Пит сложил обе стопки бумаг. — Дай мне пару минут. Я еще раз пробегусь по тексту. Выучу наизусть.

Пит держал в руках приговор суда первой инстанции, который никогда не оглашался, и протокол допроса, которого никто не проводил. Однако именно эти бумаги позволят ему продолжать свою полицейскую работу в тюрьме.

Остался тридцать один час.

Четверг

Часы на обеих башнях Хёгалидской церкви пробили час пополуночи, когда он вышел от Вильсона, из «двойки», и через внутренний дворик и дверь другого дома попал на Хеленеборгсгатан. На улице все еще было удивительно тепло, словно уже весна переходила в раннее лето, — или же это внутренний жар погони? Пит снял пиджак и пошел к Бергсундс-странд, к автомобилю, оставленному почти на краю набережной; когда Пит завел мотор, фары осветили темную воду. Хоффманн проехал из Западного Сёдермальма в Восточный; такая ночь по идее должна бы выманить на улицу людей, что истосковались за зиму по теплу и теперь не хотят сидеть дома, но было пусто, шумный город уже уснул. После Слюссена Хоффманн прибавил скорость и промчался вдоль набережной Стадсгордскайен, но притормозил и свернул сразу перед мостом Данвикстуллсбрун и границей коммуны Накка. Вниз по Тегельвиксгатан, налево по Альснёгатан, до самого шлагбаума, закрывающего единственную автомобильную дорогу на Данвиксбергет.

Хоффманн вылез в темноту и встряхнул связку ключей, нашаривая кусочек металла размером в половину обычного ключа; Хоффманн давно носил его при себе — они с приятелем часто встречались. Он поднял, потом опустил шлагбаум и медленно покатил по извилистой дороге в гору, к уличному кафе, которое уже несколько десятилетий поджидало посетителей на самой вершине, предлагая им коричные булочки и вид на столицу.

Пит оставил машину на пустой парковке и прислушался к шуму воды у подножия скалы, там, где Данвикский канал впадает в залив Сальтшён. Несколько часов назад здесь сидели, держась за руки, посетители — болтали, тосковали или просто пили латте в том самом молчании, которое объединяет. Забытый стаканчик из-под кофе на одной скамейке, пара пластиковых подносов со смятыми салфетками — на другой. Хоффманн присел возле кафе с закрытыми деревянными ставнями, за стол, от ножки которого в бетонное основание уходила цепь. Хоффманн смотрел на город. Он прожил здесь большую часть своей жизни, но все еще чувствовал себя чужаком, который зашел на минутку в гости, а потом снова уйдет — туда, куда он на самом деле держит путь.

Он услышал шаги.

Кто-то у него за спиной, в черноте.

Сначала тихие и довольно далеко, ноги ступают по чему-то прочному и твердому, потом ближе и отчетливее, громко захрустел гравий, хотя идущий старался двигаться как можно тише.

— Пит!

— Лоренс!

Смуглый, атлетически сложенный мужчина, его ровесник.

Они обнялись, как обычно.

— Сколько?

Смуглый атлет присел рядом с Хоффманном и уперся локтями в столешницу — та слегка прогнулась. Они знали друг друга ровно десять лет. Один из немногих, на кого Пит всегда мог положиться.

Они вместе сидели в Эстерокере. В одном и том же секторе, их камеры были рядом. Двое мужчин сошлись, как при других обстоятельствах не сошлись бы никогда, но там, под замком, где не было особого выбора, они стали лучшими друзьями. Тогда они этого даже не поняли.

— Концентрация?

— Тридцать.

— Фабрика?

— Седльце.

— Цветы. Это хорошо. Им понравится. А мне не придется плести всякую ерунду про качество. Но я сам… я не переношу этот запах.

Лоренс был единственным человеком, которого он никогда бы не сдал Эрику. Лоренс нравился ему. Лоренс был нужен ему. Через него Пит распространял собственную долю разведенного амфетамина.

— Тридцать процентов… для Площадки[23] и Центрального вокзала больно жирно. Там никому нельзя продавать крепче пятнадцати, иначе черт знает что может выйти. А этот… я смогу продать по клубам, детишкам нравится крепкий, и они в состоянии заплатить.

Эрик понимал, что есть некто, чьего имени он не узнает. И понимал почему. Поэтому Пит продолжал добывать деньги продажей наркотиков, а Эрик и его коллеги смотрели на это сквозь пальцы и даже прикрывали — в обмен на его работу агента.

— Десять кило тридцатипроцентного — это черт знает как много. Я его, конечно, возьму. Я всегда беру то, что ты просишь меня взять. Но… Пит, сейчас я возьму его только как твой друг… ты точно знаешь, что никто не сунет нос в наши дела?

Они смотрели друг на друга. Вопрос мог лишь казаться вопросом. А на самом деле означать другое. Недоверие. Провокацию. Но не было ни того ни другого. Лоренс имел в виду именно то, о чем спросил, и Пит знал, что за вопросом Лоренса стоит лишь беспокойство. Раньше все сводилось к тому, чтобы разбавить немного наркотика — причитавшуюся Питу долю доставленной партии, — и продать на улице. Сейчас ему требовалось больше денег — на то имелась своя причина, — поэтому несколько часов назад, после встречи с Генриком, запечатанные вакуумным способом банки перекочевали из тепловентилятора на чердаке в пакет с надписью «ИКЕА» и амфетамин в них остался неразведенным.

— Уверен. Если мне приходится тратить именно эти деньги, так это потому, что уже поздно вообще задавать вопросы.

Лоренс больше ни о чем не спрашивал.

Он привык, что у каждого имеется своя причина поступать так или иначе, каждый делает собственный выбор, и если кто-то не хочет говорить почему, то и спрашивать бессмысленно.

— На взрывчатку я вычитаю пятьдесят тысяч. Ты сказал мне в последний момент, так что она мне вышла дороже, чем обычно.

Сто крон за грамм. Миллион крон за десять килограммов.

Девятьсот пятьдесят тысяч наличными, остальное — за взрывчатку.

— У тебя все есть?

— Есть пентил.

— Пентила не хватит.

— И нитроглицерин. Быстро детонирует. В прозрачных пакетиках.

— Давай в пакетиках.

— Капсюль-детонатор и запальный шнур. Входит в общую цену.

— Как скажешь.

— Грохнет будь здоров.

— Отлично.

— Делай как знаешь, Пит.

Обе машины стояли с открытыми багажниками, пока синий икеевский пакет с десятью килограммовыми банками тридцатипроцентного амфетамина и коричневый портфель, в котором лежало девятьсот пятьдесят тысяч крон бумажками и два взрывоопасных пакета, менялись местами в спасительной темноте. Потом Пит погнал машину с погашенными фарами вниз по извилистой и довольно узкой дороге, открыл шлагбаум и направился в Эншеде, в дом, по которому всегда так тосковал.

Пит слишком поздно сообразил, что наехал на нее. На ведущей к гаражу дорожке было темнее всего, и разглядеть красную пластмассу пожарной машины оказалось невозможно. Хоффманн проехал еще с полметра, потом на коленях полз вдоль правого крыла автомобиля, пока не нашарил любимую машинку Расмуса. Она была не в лучшем виде, но Хоффманн красной ручкой подкрасил «лак» на дверце и разогнул тонкую белую лестницу на крыше; через несколько дней машина снова будет ездить в песочнице или по полу где-нибудь на втором этаже.

Они спали в доме. Другие пожарные машинки. Под кроватками, иногда даже в кроватках, возле двух мальчиков, которых он через несколько часов стиснет в объятиях.

Пит открыл багажник и коричневую сумку, лежавшую в глубине, за запасным колесом, поколебался, достал два пакета поменьше, а девятьсот пятьдесят тысяч крон оставил в багажнике.