«Чу! Воет волк в лесной глуши...»
Чу! Воет волк в лесной глуши.
Как дети — мать в родном жилище,
Он будит ночь в ее тиши
И требует кровавой пищи.
Отчаянно, чрез лед и снег,
Несутся ветры в вихре диком,
Как будто бы их греет бег...
Проснись, о сердце, с диким криком!
Пускай мучений темный рой,
Пусть призраки твои проснутся,
И с вьюгой северной несутся
Безумной тешиться игрой.
Перевод О. Чюминой
Корчма в степи
Я брел по Венгрии — один.
Душе отрадно было
Глядеть в пустую даль равнин,
Тянувшихся уныло.
Степь ширилась, тиха, мертва.
День догорал. Устало
Шли облака. Едва-едва
Зарница трепетала.
И вдруг — неясный шум во мгле,
В бездонной, темной дали.
Я ухо приложил к земле:
Не кони ль там скакали?
Все ближе, ближе — стук копыт
Наполнил землю дрожью.
Так сердце робкое дрожит,
Почуяв кару божью.
И вдруг вблизи, распалены
Пастушьим гамом, гиком,
Промчались бурей табуны,
Беснуясь в беге диком.
Горячий конь летит стрелой,
Храпит и ржет в тревоге.
Обгонит ветер он степной,
Сметет его с дороги.
Но держит крепкая рука,
Конь бесится напрасно.
Тисками воля седока
Его сжимает властно.
Неслись туда, откуда шла
Ненастья злая сила.
Исчезли, будто ночь и мгла
Их разом поглотила.
Но все казалось, что гудит
Над степью вихрь летучий,
Что гром несется от копыт
И вьются гривы тучей.
И те же тучи табуном
В гремящем небе мчались,
Кругом будили гул и гром
И в беге умножались.
А буря, конюх удалой,
Ревела и свистала,
И плетью молнии витой
Лихой табун хлестала.
Но бег разгорячил коней,
Стал глуше топот злобный,
И, словно пот, сильней, сильней
Закапал дождик дробный.
Холмы возникли предо мной,
И домик у дороги
Мелькнул радушной белизной,
Мне окрыляя ноги.
Омыв лазурь, гроза прошла,
И, радуясь погоде,
Над степью радуга взошла
На влажном небосводе.
Я шел быстрей, к холмам спеша.
Закатное светило
Плетеный кров из камыша
И стекла позлатило.
А хмель, казалось, обнял дом
И пляшет в опьяненье.
Уже я слышал за окном
И музыку и пенье.
И я вошел и, всем чужой,
Присел поодаль с чарой.
Кружились вихрем предо мной,
Сходились пара с парой.
Девицы юны и стройны,
Тела как налитые.
Мужчины смелы и сильны -
Разбойники степные.
Бряцает в такт железо шпор,
И плещут руки мерно.
Поет, ликуя, буйный хор,
Что в мире все неверно.
Поет: «О братья, все мы прах,
Упьемся жизнью краткой!»
Из глаз, хоть радость на устах,
Бежит слеза украдкой.
Сидит, поникнув головой,
Их атаман угрюмый.
Сидит за кружкой сам не свой,
Печальной полон думой.
И, как в ночи лесной костер
За темными ветвями,
Горит его блестящий взор
Под черными бровями.
Все тяжелей хмельной туман,
Все больше в пляске жару.
Бросает на пол атаман
Свою пустую чару.
С ним девочка — лицом она
К его груди прильнула,
Утомлена, оглушена
Веселием разгула.
Он смотрит на дитя свое
И забывает горе.
Он озирает жизнь ее -
И грусть в отцовском взоре.
Все громче скрипок визг и вой,
Кипит хмельное зелье.
Все жарче вихорь плясовой,
Безудержней веселье.
И даже атаман сверкнул
Ожившими глазами.
Но петлю вспомнил я, вздохнул
И вышел со слезами.
Лежала степь мертва, темна,
Лишь в небе жизнь бродила,
Блистала полная луна,
Сияя, шли светила.
И атаман покинул дом,
Сошел — и чутким слухом
Сперва послушал ночь, потом
К земле приникнул ухом:
Не слышно ль топота вдали,
Не скачут ли гусары,
Не выдает ли дрожь земли
Грозящей смелым кары?
Все было тихо, — поглядел
И поднял к небу очи,
Как будто сердце он хотел
Открыть светилам ночи -
Сказать: «О звезды, о луна!
О, как ваш сладок жребий!
Вкруг вас такая тишина,
Вы так спокойны в небе!»
Приникнул вновь, отпрянул вдруг
И свистнул под окном он,
И стих танцоров шумный круг,
И замер буйный гомон.
Я глазом не успел моргнуть -
Уже все были в сборе,
И на коней, и вихрем в путь,
И смолк их топот вскоре.
И вновь цыганский грянул хор,
А степь уже светлела,
И песнь о Ракоци в простор,
Свободы песнь летела.
Перевод В. Левика