II
Щеколда калитки, за столько лет
истертая от ладоней
родных, и липы душистый цвет
в разросшейся темной кроне
так любимы, что никогда
мне так не любить иного.
Из мертвых я буду рваться сюда,
к калитке дома родного.
КОРНИ
©Перевод. Е. Чевкина
Я помню материнский дом
и жизнь под крепким кровом,
что Библии тяжелый том
блюл твердым, древним словом.
Где этот вытертый порог
и выбитые плиты —
покоятся и чают срок,
в родной земле укрыты.
Но сам я — где найду покой?
Не здесь. И не в грядущем:
оно произойдет с душой —
но не со мною сущим.
Подточена моя душа,
как под землею корни:
промчит ли буря, лес круша —
не обрести упор мне.
Я это знал. Я с детских лет
ждал мук моих: не минут.
И в бездну человечьих бед
я ныне опрокинут.
Где тот, кто властен нас спасти,
единственный, предвечный, —
дать корни, чтобы нам расти
над бездной человечьей?
СТАРЫЙ КРЕСТЬЯНИН
©Перевод. Е. Чевкина
Теперь я стар и не у дел,
и не работник боле.
Один остался мне удел —
глядеть на сад и поле.
Все нынче уродилось тут.
Вот-вот покосят травы.
Мне дочка с зятем отдадут
всю часть мою по праву.
Но уж мое невелико.
Чужой в своем подворье,
ушел я в думах далеко,
в края, где буду вскоре.
В края, где не шумят поля
насущним спелым хлебом —
иная мне видна земля
под теплым летним небом,
иной, я вижу, умолот
везут на мельню Бога.
Он мелет человечий род
и взвешивает строго.
И быть там хлебу на столе
с иного урожая,
что Он собрал по всей земле,
в Себе преображая.
Душа, падешь на жернова,
дробясь для жизни новой.
Чем будешь в вечности жива?
Что отлетит с половой?
Уходим стежкой полевой.
Уж на нее ступил я.
Уже почти над головой
бьют мельничные крылья.
А всюду нивы — сколь скудны
в сравненье с полем нашим:
колосья изредка видны
среди бескрайних пашен!
Что ж Ты сбираешь от трудов,
что всех моих поболе?
С благоговением, без слов
гляжу на Божье поле:
где ж мне сыскать жену, сынка —
давно их нет на свете?
Когда меня пожнет Рука —
поспеть ли зернам этим?
Взойти ли нам в Его земле,
возделанной трудами?
И стать ли хлебом на столе,
накрытом под звездами?
Из сборника «ДОМ И ЗВЕЗДА» (1942)
ЖАЛОБА МАРИИ
©Перевод. М. Макарова
Люди, головы склоните…
Где ты, мой сынок?
Лес и горы, что ж молчите?
Где же мой сынок?
Нет во гробе его тела…
На моем пути
Огнь и воды одолела —
не смогла найти.
Чу… Изиды плач: ей вторя
Иштар слезы льет…
И Марии взвыть от горя
подоспел черед.
Ниже головы склоните —
Нет сынка со мной!
Скалы, рощи, не томите!
Где ж он, мой родной?
Из сборника «ВЕЧЕРНИЙ КРАЙ» (1953)
©Перевод. Е. Чевкина
СТАРЕЮЩИЙ ДЕМОН
Тяжко мне, тяжко
под тягостью крыл —
крылья меня тяжеле.
Светлые выси
день озарил —
темень в моем ущелье.
Нечто во мне,
но превыше меня,
несло меня, в выси целя —
больше не плыть мне
в сиянье дня,
крылья отяжелели.
Однажды шагнул я
в небесный блеск,
в несказанную благость,
ликуя слышал я
крыльев плеск,
не бывших покуда в тягость.
О счастье верить
и счастье жить,
счастье изведать благость!
о тяжесть — в ущельях
старость влачить
и душу, ставшую в тягость!
«Кто проходил под окном в моем детстве…»
Кто проходил под окном в моем детстве
и дохнул на стекло,
кто это был в той глубокой ночи детства —
до сих пор в ней не горит ни единой звезды.
Пальцем проворно он знак начертал на стекле
кончиком пальца
на туманном стекле
и задумчиво прочь зашагал
и ушел и оставил меня
навеки.
Как мне было понять этот знак на стекле
знак на стекле, затуманенном его дыханьем
что виднелся какое-то время но слишком недолго,
чтобы успеть понять его —
тысячи тысяч веков не хватило бы
чтобы суметь понять его.
Наутро когда я проснулся были стекла чисты
и я видел в окне только мир за окном
вдруг такой чужой мне —
а на меня у окна навалились тоска и тревога.
Кто приходил,
кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства
и ушел и оставил меня
навеки.