4. Эдит
Весь город поутру твердит:
— Вчера убита Джойс Эдит. —
А кто она, и где жила,
И с кем тот вечер провела?
Чужая смерть невнятна нам —
Поахали — и по делам:
Кто на завод, кто в магазин,
В контору, в банк — и ни один
Из них не думал, что когда —
Нибудь исчезнет навсегда.
Звенят трамваи, слаб ледок,
А девушка глядит в листок:
Все те же десять черных строк,
А уж заныл от боли бок,
Расширенно стоят глаза,
И не бежит на них слеза,
И рот запекшийся твердит:
— Моя Эдит, моя Эдит.
Куда девался милых смех,
Улыбки и соболий мех,
Сережки длинные в ушах
И воробьиная душа?
Кто будет в опере бывать,
Блэк-беттом с Вилли танцевать?
Где ты упала, где лежишь,
Не обновивши модных лыж?
Тебя в саду я не найду…
Вдруг вскрикнула и на ходу
С трамвая бросилась в мотор…
Все так же дик недвижный взор.
Скорей, скорей, скорей, скорей
В простор сугробистых полей!
Прокрикнут адрес кое-как…
Шофер, как видно, не дурак,
Пускает запрещенный ход,
Застопорил лишь у ворот.
— Не надо сдачи! — Вот звонок…
Рукою жмет себе висок…
— Где Вилли? — Старшая сестра
Шепнула: — Он еще вчера
Был арестован. — Мицци, ах,
Не устояла на ногах.
5. Суд
Дамы, дамы, молодые люди,
Что вы не гуляете по липкам,
Что не забавляетесь в Давосе,
Веселя снега своим румянцем?
Отчего, как загнанное стадо,
Вы толпитесь в этом душном зале,
Прокурора слушая с волненьем,
Словно он объявит приз за хоккей?
Замелькали дамские платочки,
Котелки сползают на затылок:
Видно, и убитую жалеют,
Жалко и убийцы молодого.
Он сидит, закрыв лицо руками;
Лишь порою вздрагивают уши
Да пробор меж лаковых волосьев
Проведен не очень что-то ровно.
Он взглянуть боится на скамейку,
Где сидят его родные сестры,
Отвечает он судье, не глядя,
И срывается любимый голос.
А взглянул бы Вилли на скамейку,
Увидал бы Мицци он и Марту,
Рядом пожилого господина
С черной бородою, в волчьей шапке..
Мицци крепко за руку он держит.
Та к нему лисичкою прижалась.
— Не волнуйтесь, барышня, о брате:
Как бы судьи тут ни рассудили,
Бог по-своему всегда рассудит.
Вижу ясно всю его дорогу, —
Труден путь, но велика награда.
Отнимаются четыре чувства:
Осязанье, зренье, слух — возьмутся,
Обонянье испарится в воздух,
Распадутся связки и суставы,
Станет человек плачевней трупа.
И тогда-то в тишине утробной
Пятая сестра к нему подходит,
Даст вкусить от золотого хлеба,
Золотым вином его напоит:
Золотая кровь вольется в жилы,
Золотые мысли — словно пчелы,
Чувства все вернутся хороводом
В обновленное свое жилище.
Выйдет человек, как из гробницы
Вышел прежде друг Господень Лазарь.
Все писцы внезапно встрепенулись,
Перья приготовили, бумагу;
Из дверей свидетелей выводят,
Четверых подводят под присягу.
Первым нищий тут слепорожденный
Палкою настукивал дорогу,
А за ним домашняя хозяйка —
Не то бандерша, не то сиделка.
Вышел тут же и посадский шкетик,
Дико рот накрашен, ручки в брючки,
А четвертым — долговязый сыщик
И при нем ищейка на цепочке.
Встали все и приняли присягу.
— Отчего их четверо, учитель?
Что учил ты про четыре чувства,
Что учил про полноту квадрата,
Неужели в этом страшном месте
Понимать я начинаю числа?
Вилли, слушай! Вилли, брат любимый,
Опускайся ниже до предела!
Насладись до дна своим позором,
Чтоб и я могла с тобою вместе
Золотым ручьем протечь из снега!
Я люблю тебя, как не полюбит
Ни жена, ни мать, ни брат, ни ангел! —
Стали белыми глаза у Вилли,
И на Мицци он взглянул с улыбкой,
А сосед ее тихонько гладит,
Успокаивает и ласкает;
А в кармане у него конвертик
Шелестит с американской маркой:
«Часовых дел мастеру в Берлине,
Вильмерсдорф, Эммануилу Прошке».
6. Первый свидетель / Слепорожденный
Слепым родился я на свет
И так живу уж сорок лет,
Лишь понаслышке, смутно зная,
Что есть и зорька золотая,
Барашки белые в реке,
Румянец свежий на щеке.
И как бы ни твердили внятно,
А пестрота мне непонятна
Природы: для меня она
В глубокий мрак погружена.
Я рос и вырос сиротою
И по домам хожу с сумою.
Кто даст — Господь того спаси,
А нет — пустой суму неси.
Конечно, есть между слепыми —
Живут ремеслами какими,
Меня же смолоду влекло
На ветер, дождик, снег, тепло!
Что близких нет, так мне не жалко,
Верней родни слепому — палка:
Она и брат, она и друг,
Пока не выпадет из рук.
Вот так-то, палкою водимый,
Я брел равниною родимой…
Вдруг палкой ткнул — нельзя идти,
Лежит преграда на пути.
Остановился. Шум далеко,
Собака лает одиноко.
Провел рукою — предо мной
Лежит мужчина молодой…
Потрогал — он не шевелится,
А сердце бьется, ровно птица.
— Послушай, встань! Напился, брат?
Пора домой идти назад.
Замерзнешь на снегу… — Очнулся,
Вскочил и сам ко мне нагнулся,
— Кто здесь? Ты видел? Боже мой,
Собака гонится за мной!
— Я слеп и ничего не вижу,
А и видал бы — не обижу.
— Тебе не страшно? — Нет, чего?
— Я, может быть… убил кого!
— Все может быть. Не нам, убогим,
Пристало быть к другому строгим.
Я — просто бедный человек. —
Умолк. Рука сгребает снег,
А снег ледок осевший кроет,
Да столб от телеграфа воет,
Да поезд по мосту стучит,
Да ночь снеговая молчит…
— Ощупай мне лицо рукою!
Скажи, кто здесь перед тобою?
Глубоко врезалась печать?
Черты уж начали кричать?
— Ты — молодой и добрый малый,
В нужде и горе не бывалый.
Есть у тебя друзья и дом,
Ты с лаской нежною знаком.
В труде рука не загрубела,
Еще приятно, гладко тело…
Ты говоришь, что ты убил, —
Но грех до кожи не доплыл:
Она по-прежнему чиста,
Она по-прежнему свята,
По-прежнему ее коснуться —
Для жизни и любви проснуться. —
Он весь дрожит и руку жмет,
На снег умятый слезы льет.
— Есть люди, для которых Вилли
Его грехи не изменили!
Он денег дал, простился, встал…
С тех пор его я не встречал.