Мощь воскрешенной лексической архаики сплавлена в этих поэмах с чрезвычайно удачным будетлянским «самовитым» словом, — поэтическая хватка Филонова в «Пропевени» свидетельствует о большом самобытном даре художника-поэта. Стихотворные монологи в поэмах чередуются, по выражению А. Крученых, «ритмованной сдвиговой прозой (в духе рисунков автора)».
В завершение, отметим, что Велимир Хлебников чувствовал родственной себе живопись «прекрасного страдальческого Филонова, малоизвестного певца городского страдания», высоко оценил он и словесное творчество художника, — в апреле 1915 года, получив экземпляр «Пропевени», он откликнулся на нее в письме к М. В. Матюшину: «От Филонова, как писателя, я жду хороших вещей, и в этой книге есть строчки, которые относятся к лучшему, что написано о войне».
В дальнейшем Филонов, «как писатель», занимался только пропагандой своей теории «аналитического искусства», несравнимой (по причине однообразия и ограниченности) со сверхчеловеческой «сделанностью» его живописных шедевров.
вольнеет русскою кровью ростью дробленой сводит глаз горелый рваным орубо о-руки о-ноги о Русский головы давлень глазами живая ятко жим зубной давит стоном в грудь обратно бел аах и аахивают и слезят и борют на Запад стенелой недвигой на реву чуж-проез чемоданы рвут крош рван конями Генералами табаком-махрой девом гоным еви небои нем-ого-вором по головам по Русым скобкой седина оходит в сапогах осторожно в землю чужую мерзлую
Насильник:
раз и два говорю тебе «баба, люби!»
Баба:
полумальчик горячит горячо скоки коня равнолетом до рядов неколебимых Прусских прискакал повоевал по могучим лицам умер и схоронен навсегда а молоденький молоденький-то а! и омертвел а лошадь за гробом идет
Солдат:
идут земляки железные серые тяжше великаны силоносые безмерные
Раненый солдат:
Гляд бледн где мне лицо осит глазами спящ мальчик раем станет старым гостем Богу а сестрица молит свечею Трех-пудовой выбить немцев из окопов подземных проходило и промежало нам невидно чернотою кос и кивом дня положит руку и солдат бородатый пал ранен а Господь уносит вторую пулю ряд за рядом и помру срослась съелась заперта земле полурота свят гвоздь сапог и города выводит мир на головах прямоносых горы разбили руками и до Берлина топорами дорубились валенками в святом прогляди детских ног в мозолях спи, парень терпелив! ваша кровь мать земля йогам я закрою окно и шепну ветру «уйди!»
Запевало:
упокоителем нелестным по мареным ромахам
поцветает желтотою палою оперение ровноцветное
по простели полевой там проходителем зыбким
позвенит седотравною полуволной сладкая теплынь
перезовами Соловьевыми олюбует ровную припеку
проживителями быстро
ровностью бредит промежая струи живорыбит летуч на дремой
окривит выем ракиты разлапой
помирателем слышно дав голос простой мерный кукушкин
Уже четверть века я занят этой странной историей… В наше, советское время жил замечательный поэт, фамилию которого знает, по моим подсчетам, не более пяти человек. В течение многих лет я перерыл десятки справочников, расспрашивал архивистов, — никому ничего неизвестно о поэте, — авторе единственного стихотворного сборника, уникального — даже по современным «меркам».