Буфет почти опустел, на тарелках, в беспорядке расставленных на уже несвежей скатерти, почти не осталось ни бутербродов, ни пирожных. Мужчина, который жил в Гонконге, заказывает шампанское, и лакей в белой куртке и белых перчатках тотчас же подаёт ему бокал на прямоугольном серебряном подносе. Поднос на мгновение повисает над столом, сантиметрах в двадцати от протянутой руки толстяка, который собирался уже взять бокал, но — внезапно увлечённый какой-то мыслью — громким и чуть охрипшим голосом вновь принимается рассказывать всё тому же молчаливому приятелю о своих путешествиях. Повернувшись к слушателю, он говорит, сильно откинув голову, ибо тот значительно выше его. Приятель толстяка смотрит на серебряный поднос, на бокал золотистого шампанского, на поднимающиеся в бокале пузырьки, на руку лакея в белой перчатке, затем на самого лакея. Но внимание лакея внезапно поглощает что-то другое, сзади и чуть ниже, загороженное длинным столом с белой, ниспадающей до самого пола скатертью. Кажется, он вглядывается в лежащий на полу предмет, который сам лакей или кто-то другой случайно обронил или, возможно, бросил умышленно и скоро поднимет. Он ждёт только, когда поздний клиент, заказавший шампанское, снимет бокал с подноса, опасно — как для напитка с бегущими вверх пузырьками, так и для хрустального бокала, — в это мгновение накренившегося.
Не обращая на происходящее никакого внимания, толстяк говорит, не умолкая. Рассказывает типичную историю о торговле несовершеннолетними. Отсутствующее начало легко восстановить: речь идёт о девушке, о девочке, купленной в Кантоне у какого-то посредника и перепроданной позднее за сумму в три раза большую, в хорошем состоянии, но после многомесячного пользования, американцу, недавно прибывшему из Штатов и поселившемуся на Новых Территориях под тем предлогом, что он собирается исследовать здесь возможности для разведения… (несколько неразборчивых слов). На самом деле американец разводит индийскую коноплю и белый мак, но в разумных пределах, чтобы не возбудить недовольства у английской полиции. Он был коммунистическим агентом и скрывал свою истинную деятельность под видом довольно невинного занятия — производства и продажи наркотиков в очень малых масштабах, вполне, впрочем, достаточных и для себя, и для своих приятелей. Американец знал кантонский и мандаринский диалекты и, естественно, бывал на Небесной Вилле, где леди Ава устраивала для узкого круга знакомых особого рода представления. Однажды после ложного доноса, полученного отделом по охране нравов, полиция вторглась туда во время дружеской вечеринки, самой обычной вечеринки, устроенной, несомненно, для отвода глаз. Когда полицейские в шортах защитного цвета и белых гольфах врываются в дом, они обнаруживают там три-четыре пары, благовоспитанно танцующих в большом салоне, несколько высокопоставленных чиновников и известных бизнесменов, беседующих тут и там, в креслах и на диване или у окна; все повернули головы в сторону входной двери, кто опершись о подоконник, кто ухватившись за спинку кресла, но поз своих не изменили; в салоне находится молодая женщина, которая громко смеётся, заметив удивление на лицах разговаривающих с ней двух молодых людей, а также три господина — поздние посетители буфета, один из которых собирается выпить шампанского. Лакей в белой куртке всматривается в нечто, лежащее на полу у его ног, поднимает глаза к серебряному подносу и, удерживая его в горизонтальном положении, подносит любителю шампанского со словами: «Пожалуйста, господин». Краснолицый толстяк поворачивается и тут же замечает свою собственную руку, повисшую в воздухе: толстые согнутые пальцы, китайский перстень. Он берёт бокал и подносит его ко рту, а лакей, поставив поднос на скатерть, наклоняется и поднимает что-то из-под стола, почти весь ненадолго скрывшись за ним. Видна только согнутая спина — под его короткой задравшейся курткой обнаруживается смятая рубашка.
Выпрямившись, лакей кладёт на поднос крохотный предмет, который он держал в правой руке: прозрачную стеклянную ампулу, вроде тех, что используют в фармацевтических целях, с обломанным кончиком, опустошённую, несомненно, шприцем. Мужчина в чёрном смокинге тоже всматривается в ампулу, но ни названия, ни фабричной марки, позволяющей узнать её содержимое, на ней нет.
Музыка в это время умолкла, последние танцевальные пары разошлись. Любезным, исполненным благородства жестом леди Ава подаёт руку какому-то бизнесмену, который церемонно с ней прощается. Он единственный гость в тёмном смокинге (тёмно-синем, пожалуй, даже чёрном); на остальных сегодня смокинги белые или пиджаки самых разных, но, разумеется, тёмных оттенков. Я тоже подхожу к хозяйке и склоняю голову, а она протягивает мне для поцелуя кончики длинных пальцев с ярко-красными ногтями. Повторяет жест минутной давности, а я кланяюсь так же церемонно, как мой предшественник, и беру её руку, чтобы запечатлеть на ней поцелуй. Вся сцена, вплоть до мельчайших деталей, — буквальное повторение предыдущей.
На улице от духоты трудно дышать. Совершенно неподвижные во влажном ночном тепле, как бы отвердевшие узкие листья бамбука, нависшие над аллеей, освещаемой неверным светом от подъезда виллы, резко выделяются на фоне чёрного неба. Вокруг пронзительно звенят цикады. У ворот парка такси нет, зато, стоя вереницей вдоль ограды, поджидают несколько рикш. Первый из них — маленький, с виду измученный человек в тёмно-синем комбинезоне — предлагает свои услуги на каком-то непонятном языке, вероятно, неумело подражая английскому. Под холщёвой кабиной, поднятой в предвидении внезапных дождей, очень частых в это время года, лежит на сидении плоская твёрдая подушка из потёртого молескина, через дыру в одном из углов которой торчит набивка: какие-то прелые жёсткие пряди.
Над центром города, как обычно в эту пору, разносится тошнотворный запах тухлых яиц и гнилых фруктов. Переезд на пароме в Колун не доставляет ни малейшего облегчения; на противоположном берегу точно такие же рикши, стоя вереницей, поджидают клиентов: ярко-красные коляски с совершенно одинаковыми подушками, обёрнутыми клеёнкой. Улицы здесь, впрочем, пошире и почище. Почти все прохожие, изредка мелькающие у высотных зданий, одеты по-европейски. А чуть дальше, на пустынной аллее, в голубоватом свете фонаря проходит стройная девушка в узком, с разрезом платье из белого шёлка. В вытянутой руке она держит на поводке огромную чёрную собаку с блестящей шерстью; зверь упруго и напряжённо шествует впереди хозяйки. Собака, а затем и девушка быстро исчезают в тени высокого фигового дерева. Подошвы маленького человека, который бежит, сжимая параллельные жерди, не перестают мерно и быстро шлёпать по гладкому асфальту.
А сейчас попробую рассказать о том вечере у леди Авы и сообщить хотя бы о самых важных событиях, которые — насколько мне известно — там произошли. Я подъехал к Небесной Вилле на такси примерно в десять минут десятого. Буйная растительность парка со всех сторон окружает гигантских размеров виллу, отделанную алебастром под мрамор, с экзотической архитектурой: повторение одних и тех же декоративных линий, сочетание диковинных элементов и необычных цветов поражает всякий раз, когда вилла возникает за поворотом аллеи, в окружении королевских пальм. Мне показалось, что я приехал раньше назначенного времени и, значит, окажусь среди первых гостей, которые прошли за ворота, а то и вообще первым, ибо никого другого я ещё не видел, и потому решил не входить в дом, а свернуть налево и прогуляться в самой красивой части парка. Даже в дни приёмов парк освещается только возле дома: уже в нескольких шагах от виллы густые заросли гасят и свет фонаря, и небесно-голубой блеск, отражающийся от стен, покрытых алебастром под мрамор. Можно различить контуры аллеи, посыпанной белым песком, а когда глаза привыкнут в темноте — купы ближайших деревьев, сливающихся в общую массу.
Тысячи невидимых насекомых, цикад и других ночных певцов наполняют воздух оглушительными звуками. Их пронзительный монотонный звон раздаётся со всех сторон, звук такой громкий, будто звучит прямо в ушах. Можно, конечно, не обращать на него внимания — и потому что он не прерывается, и потому что его громкость и высота не меняются. Внезапно на фоне этого звона раздаются слова: «Никогда! Никогда! Никогда!». Звучат они патетически, даже несколько театрально. Голос — хотя и низкий — принадлежит женщине, которая находится где-то поблизости, за высокими равеналиями, справа от аллеи. К счастью, мягкая земля приглушает шаги того, кто движется в ту сторону, но между тонкими стволами, увенчанными пучками листьев в виде опахала, не видно ничего, кроме таких же стволов, сближающихся всё теснее и образующих непроходимый лес, который тянется, вероятно, далеко в глубь парка.