– Это что, – медленно спросил он, – снова очередной тест? Урок обращения с могуществом?

– Хороший вопрос. Ответ: нет. Вы можете не делать этого. Я попытаюсь убедить банкиров иначе. Хоть и не знаю как. – Маккейн положил руки на стол ладонями вверх и строго взглянул на него.

Джон смотрел на него, чувствуя себя грязным, беспомощным, жалким. На протяжении какого-то мига он заподозрил, что Маккейн хочет его убить, но тут же почти устыдился этой мысли. Почти.

Он сел, подтянул к себе лист бумаги, взял ручку и свинтил с нее колпачок.

– Значит, это, как говорят, pro forma?

– Да.

– Что я должен написать?

– Я вам продиктую. Вначале заголовок. Моя последняя воля.

Джон было начал писать, но остановился.

– А не лучше ли напечатать это?

– Наоборот, тогда это будет недействительно. Завещания пишутся от руки.

– Но у меня ужасный почерк.

– Это не имеет значения. Важно лишь то, что это ваш почерк.

– Ну, если вы уверены… – Джон снова начал писать и снова остановился. – А что с моими родителями? Могу я вписать сюда, что вы берете на себя их пожизненное содержание?

Маккейн вздохнул:

– Да сколько угодно. Да, напишите это. И упомяните также ваших братьев. Но сейчас не сосредоточивайтесь на этом. Пока это лишь бумажка, которую я должен предъявить на сегодняшнем заседании, не более того. Как только появится на свет ваш ребенок, вы перепишете завещание в его пользу, и тогда все встанет на свои места.

Джон хмыкнул. Все это ему совсем не нравилось. Пальцы, сжимавшие ручку, побелели на кончиках. Может, оттого, что мысли о своей смерти он отодвигал подальше, для него было шоком, что ему вдруг пришлось сегодня заниматься этим вопросом? Его смерть, гибель будущего, гибель человечества… Как его во все это втянули? Где те беспечные дни, когда он не думал ни о прошлом, ни о будущем? Все в нем сопротивлялось, ему хотелось вскочить и бежать прочь, он не хотел думать ни о смерти, ни об оледенении, ни об озоновых дырах, эпидемиях и войнах.

– Пишите, – сказал Маккейн.

И Джон стал писать.

– Спасибо, – сказал Маккейн, когда Джон поставил подпись и подвинул лист к нему.

Весь май и июнь финансовый рынок сотрясали спекулятивные атаки на таиландскую валюту бат. Таиланд и Сингапур сообща пытались поддержать бат, но все равно в начале июля правительство прекратило борьбу и отказалось от привязки бата к доллару США.

8 июля 1997 года центральный банк Малайзии сделал интервенцию в пользу ринджита, местной валюты, попавшей под мощное давление, но через две недели Малайзия тоже капитулировала, а вслед за ней и Индонезия. Курс акций на здешних биржах неудержимо обрушивался.

11 августа Международный валютный фонд в Токио опубликовал программу помощи Таиланду в виде кредита в шестнадцать миллиардов долларов, финансируемую частично МВФ, частично соседними странами.

– А что с Филиппинами? – спросил Джон.

– Они уже давно под опекой МВФ, – сказал Маккейн. – Мы управились разом со всем регионом.

Во всех крупных журналах мира в эти недели появились цветные рекламные объявления на всю страницу, в которых возвещалось об учреждении нового благотворительного фонда, Fontanelli Foundation, который ежегодно будет вручать Гея-премию за природозащитные и ориентированные на будущее проекты предприятий. В качестве членов жюри были названы пять именитых ученых из пяти частей света. Образ Геи, Матери-Земли, воплощала в этих объявлениях знаменитая фотомодель Патрисия де-Бирс.

Второй каскад объявлений показывал, как Джон Фонтанелли, «наследник триллиона», передавал приз в верные руки Геи. Джей Лено был первым, кто в своем поздне-ночном шоу всех насмешил, показав это объявление со словами: «Красавица и чудовище!» Эти слова разошлись по свету и варьировались, мотив объявления карикатурно обыгрывался в скетчах и комиксах, и Маккейн уже начал беспокоиться за имидж Джона Фонтанелли в глазах общественности.

Во всех индустриальных государствах провели социологический опрос, что люди думают о Джоне Фонтанелли. Оказалось, шутки и анекдоты усиливают внимание к природозащитной деятельности Джона Фонтанелли. Прохожий с улицы воспринимал Джона Фонтанелли как человека, который всерьез озабочен будущим планеты и достаточно богат и могуществен для того, чтобы превратить свою озабоченность в материальные факты.

– Великолепно, – сказал Малькольм Маккейн и запустил еще одну серию плакатной рекламы.

Урсула Фален увидела такой плакат на длинном строительном заборе, когда ехала к себе домой, навестив родителей. Это разбудило в ней неприятные воспоминания о том, как с ней говорили свысока, в унизительной для нее форме. Потом ее подрезал «Порш», перестроившись в ее ряд, даже не помигав и заставив ее резко затормозить. Она негодующе посигналила и помахала вслед наглецу руками, забыв про плакат.

Дома она обнаружила, что разносчик газет – мало того что всегда приносит газету поздно, – так небрежно сунул ее в ящик, что она выпала и теперь валялась на полу, распавшись. Ну, ничего, она уже и так знала, что произошло в течение дня. Она подняла пыльную газету и понесла ее к мусорному баку. На одном из листов снова была рекламная фотография с Джоном Фонтанелли, разыгрывающим из себя ангела-хранителя окружающей среды.

– Это уже не спасет мир, – буркнула она и сунула газету в бак.

Но он уже не шел у нее из головы.

Она поднялась по лестнице в свою маленькую квартиру-мансарду. Открыла окна, чтобы комната проветрилась, бросила сумку в угол и поставила чайник. Взяла чашку, положила ложку растворимого кофе. Поставила пластинку. И нерешительно стояла у плиты, дожидаясь, когда закипит вода. Залила кофе. Положила на тарелку немного печенья и яблоко.

Подошла к стеллажу у своего письменного стола, порылась в папках на нижней полке и нашла то, что искала. Все было в целости и сохранности. Она давно забыла про добычу из Флоренции, завалила эти папки и ни разу за несколько месяцев про них не вспомнила. Между тем все лежало в двух шагах от нее, скрепленное и прошитое.

Она отпустила зажим на бумагах. Джон Сальваторе Фонтанелли давно был темой для экономических редакций, а не предметом рассуждений студентки исторического факультета. Но это не значило, что все вопросы, касающиеся истории, уже были прояснены.

Например, вот это. Она разглядывала фотокопии, которые сделала в тот раз со счетоводных книг Джакомо Фонтанелли и Микеланджело Вакки. Счетоводные книги Вакки были образцовыми, с четким заполнением всех граф. В книгах Фонтанелли, напротив, царила полная неразбериха из записей во флоринах, цехинах, талерах, грошах и пфеннигах, местами целые абзацы были зачеркнуты, испещрены пометками и дополнительными вычислениями. Даже самый великодушный ревизор свернул бы этому купцу голову.

Дивясь неряшливой бухгалтерии Джакомо Фонтанелли, она чуть было не пропустила один странный факт.

Книги Вакки начинались 1 февраля 1525 года с состоянием счета в триста флоринов и пометкой, что эта сумма получена в целости и сохранности. Один флорин, fiorino d'oro, состоял из трех с половиной граммов золота. По действующей цене доллара на лондонской бирже триста флоринов соответствовали, таким образом, ровно десяти тысячам долларов США – сегодня это не много, но в те времена было внушительным состоянием.

Книги же Джакомо Фонтанелли завершались пятым января 1525 года – несколькими итоговыми цифрами в различных валютах, пересчитанных друг в друга и в сумме действительно составлявших около трехсот флоринов, но не разнесенных по валютам: было несколько сумм в цехинах, целый ряд сумм во флоринах и так далее. И после каждой цифры стояло, хоть и неразборчиво, имя. Она тогда еще подумала мельком, что бы это могло значить, но так и не спросила.