Я тоже любил

петушков над известкой

Я тоже платил

                         некурящим подростком

совсем катерининские пятаки

за строчки

бороздками

на березках,

за есенинские

голубые стихи.

Я думал — пусть

                            и грусть,

                                             и Русь,

в полутора березах не заблужусь.

И только потом

я узнал,

               что солонки

с навязчивой вязью азиатской тоски,

размалева русацкова:

в клюкву

аль в солнце —

интуристы скупают,

                                но не мужики.

И только потом я узнал,

                                          что в звездах

куда мохнатее

Южный Крест,

а петух — жар-птица — павлин

                                                       прохвостый

из Америки,

с картошкою русской вместе.

И мне захотелось

такого

простора,

чтоб парусом

                       взвились

                                         заштопанные шторы,

чтоб флотилией мчался

с землею город

в иностранные страны,

                                         в заморское

                                                                море!

Но я продолжал любить

                                           Россию.

…Уже опять к границам сизым

составы

               тайные

                                  идут,

и коммунизм опять

                                    так близок,

как в девятнадцатом году.

Тогда матросские продотряды

судили корнетов

                               револьверным салютцем.

Самогонщикам —

десять лет.

                   А поменьше гадов

запирали

                «до мировой революции».

Помнишь с детства

рисунок:

             чугунные путы

человек сшибает

                           с земшара

                                                грудью?

Только советская нация

будет

и только советской расы люди…

Мы подымаем

                          винтовочный голос,

чтоб так

                  разрасталась

                                          наша Отчизна —

как зерно,

в котором прячется поросль,

как зерно,

из которого начался

                                     колос

высокого коммунизма.

И пусть тогда

на язык людей,

всепонятный,

                          как слава,

всепонятный снова,

попадет

              мое,

                         русское до костей,

мое,

советское до корней,

мое украинское тихое слово.

И пусть войдут

и в семью и в плакат

слова,

            как зшиток

(коль сшита кипа),

как травень в травах,

як липень

в липах

та ще як блакитные облака!

О как

я девушек русских прохаю

говорить любимым

губы в губы

задыхающееся «кохаю»

и понятнейшее слово —

«любый».

И, звезды

               прохладным

монистом надевши,

скажет мне девушка:

«Боязно

все».

Моя несказанная

                               родина-девушка

эти слова все произнесет.

Для меня стихи —

                               вокругшарный ветер,

никогда не зажатый

между страниц.

Кто сможет его

от страниц отстранить?

Может,

не будь стихов на свете,

я бы родился,

чтоб их сочинить.

Но если бы

кто-нибудь мне сказал:

сожги стихи —

коммунизм начнется, —

я только б терцию

промолчал,

я только б сердце свое

                                           слыхал,

я только б не вытер

сухие глаза,

хоть, может, в тумане,

хоть, может,

согнется

                плечо над огнем.

Но это нельзя.

А можно

                   долго

                            мечтать

про коммуну.

А надо думать

                      только о ней

И необходимо

падать

юным

и — смерти подобно —

медлить коней!

Но не только огню

сожженных тетрадок

освещать меня

и дорогу мою:

пулеметный огонь

песню пробовать будет,

конь в намете

над бездной Европу разбудит, —

и хоть я на упадничество

не падок,

пусть не песня,

а я упаду

в бою.

Но если я

прекращусь в бою,

не другую песню

другие споют.

И за то,

чтоб как в русские

в небеса

французская девушка

смотрела б спокойно,

согласился б ни строчки

в жисть

                    не писать…

А потом взял бы

и написал

тако-о-ое…