Критик-народник, наследующий традиции революционных демократов в понимании искусства, М. А. Протопопов сдвигал в сторону эстетические критерии, выискивая в художественных произведениях отражения тех или иных общественных идей, ратуя за полезность, "служебность" творчества. "Апухтин был писателем. Но труд писателя — труд очень здоровый, если только это действительный труд, т. е. процесс не для самого процесса, а для целей, лежащих вне него. В противном случае это будет не труд, а только спорт, и Апухтин с его мучительным высиживанием рифм, эпитетов и т. п. был именно спортсменом словесного мастерства". И далее: "…у Апухтина был только избыток досуга и торопиться ему было не для чего и не для кого. Всегда можно отложить в долгий ящик решение вопроса о том, как назвать вечернюю зарю — палевой или пурпурной. Вот почему в поэзии Апухтина такое большое место занимает его собственная личность" {Протопопов М. Писатель-дилетант // Русское богатство.- 1896.- № 2. — С. 57.- (Раздел второй).}.

На наш взгляд, это слишком узкий подход к творческой личности Апухтина. В 1858 году Тургенев, отвечая на письмо поэта, советовал ему: "Вам предстоит большая обязанность перед самим собою: Вы должны себя делать, человека из себя делать — а там что из Вас выйдет, куда Вас поведет жизнь — это уж предоставьте Вашей природе… Думайте меньше о своей личности, о своих страданиях и радостях; глядите на нее пока как на форму, которую должно наполнить добрым и дельным содержанием…" В том же письме Тургенев говорит о "мленьи грусти", которое он заметил в стихах юноши {См.: Тургенев И. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. Т. 3. — М., 1983. — С. 238–239.}. Между прочим, это письмо вроде бы уравновешивает упомянутое мнение Панаевой: вот, мол, Апухтин не внял советам мастера и не сделался новым Пушкиным!

Но ведь и совет Тургенева противоречив настолько же, насколько схематичен анализ Протопопова. Как же поэт (только ли поэт?!) может "делать" из себя человека, не думая о содержании собственной личности, не пробуждая собственное самосознание!

Апухтин интуитивно понял — и был тверд в творческом осуществлении этого понимания, что назначение поэта не сводится к рифмованному изложению социальных проблем, к стихотворной поддержке определенных общественных сил.

Свой "дилетантизм" он толковал как независимость от быстро меняющихся социально-политических ситуаций в пользу изучения человеческой природы. Но едва ли точен и П. Перцов, считавший, что "человек является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших явлений, почти всегда страдающая или гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась" {Философские течения русской поэзии: Избр. стихотворения и критич. статьи / Сост. П. Перцов. — Спб., 1896. — С. 350.}. Все же действительно порой почти космическое ощущение лирическим героем Апухтина собственного одиночества не сводит его жизнь к романсному сюжету.

Многое для понимания своеобразия поэзии Апухтина дает его дебютный и одновременно оказавшийся итоговым сборник "Стихотворения", выпущенный в 1886 году, а затем накануне кончины, в 1893 году, дополненный им еще пятью стихотворениями, среди которых ключевые — "Из бумаг прокурора", "Сумасшедший", "Проложен жизни путь бесплодными степями…".

Интересно само отношение поэта к изданию своих произведений. Так, он не раз говорил, что свою книгу выпустил "вследствие острого финансового кризиса", а однажды в ответ на слова, что сборник отличает "строгий, безукоризненный отбор" стихотворений, заметил:

"Посмотрите, какую дребедень издадут после моей смерти!.. Тогда-то наступит настоящий суд, который заранее меня возмущает" {Цит. по: Жиркевич А. Поэт милостию божией. — С. 488, 498.}.

Более того, после публикации своей любимой поэмы "Год в монастыре" в журнале "Русская мысль" говорил, что "она обесчещена типографским станком" {Апухтин А. Стихотворения. — Л., 1961. — С. 353.}.

Наверное, Апухтину с драгоценнейшим, коренным качеством его поэзии — искренностью, умерявшей пыл даже тех критиков, которые на дух не переносили созданного им, действительно не особенно нужна была шумная популярность. Он любил читать свои стихи в дружеском кругу — и, по свидетельству многих, делал это с естественностью и артистизмом одновременно.

Вместе с тем, учитывая творческую волю автора, было бы несправедливо сводить наследие Апухтина к списку отобранного им. Заветные идеи и образы его сборника находят новое развитие в "отторгнутых" стихотворениях.

Кажется просчетом то, что почти все посмертные издания лирики Апухтина были выстроены по хронологическому принципу. Расположение стихотворений поэтом представляет немалый интерес. Казалось бы, творчество Апухтина с его самоуглубленностью следовало бы рассматривать как обширный лирический дневник — что, по существу, и было сделано, когда стихотворения стали располагать в порядке их создания.

Но автор избрал жанрово-смысловой подход. Поместив в начале книги крупные свои произведения в сочетании с относительно небольшими стихотворениями, он скорее сознательно, чем невольно, указал читателю на свои художественные, интеллектуальные, духовные предпочтения.

Так, мир поэмы "Год в монастыре", открывающей сборник, — это дорога, путь, бой часов и колокольный звон, отмеряющие время, сад, природа вообще, ночь, ночи, пение и тихоголосие исповедей, детские и любовные грезы, "воспоминания роковые"… Сны, "томление", "тоска", "жгучие слезы", "могучая страсть", "пиры", духовное скитальчество и душевная "тишина"… Все это плоть от плоти всей апухтинской лирики. Ирония, "дух своеволья", как в поэме, есть во многих других произведениях Апухтина.

Кроме этих связей, образующих внутреннее единство всего, созданного поэтом, есть еще одна знаменательная связь — связь с миром литературы.

Апухтин писал в период, когда в отечественной словесности господствовала проза. И это не могло не сказаться на его творческом самочувствии, обладай он и большей художнической волей, такой, как его литературные современники А. Фет, А. Майков, Я. Полонский, К. Случевский… Все же Апухтин нашел, думается, незаурядный выход из этого непростого состояния. Наследуя поэтические традиции поры Пушкина и Лермонтова, он обрел содержательное начало своей лирики в диалоге не с общественно-политическими течениями, а с произведениями изящной словесности, образующими свою духовную вселенную, которую еще называют "второй реальностью".

Он не отказался от фундаментальной для человека идеи выбора, но не свел ее до уровня социального самоопределения,

Отсюда в лирике Апухтина лейтмотив дороги, пути, стези. Они традиционны для русской литературы — и как обозначение российского простора, и как символ жизненного пути человека, рожденного на этом просторе, — пути, говоря словами поэта, "прихотливого", "непокорного". Изображая дороги, тракты, проселки, поэт всякий раз органично переходит от пейзажных картин к мотиву духовного странничества, заявленному еще в пушкинском "Страннике". Если же говорить о том новом, что внес Апухтин в эту традиционную — и заветную! — для нашей лирики тему, то нельзя не заметить его трагического осознания жизненных тупиков, подстерегающих путника. "Безрадостно и ровно дорога стелется" перед скитальцем из стихотворения "Оглашении, изыдите!". Драматически развернута тема движения, пути в стихотворениях "Встреча", "Бред"… Даже графически — сужающейся строфой — выглядит очень выразительно позднее стихотворение "Проложен жизни путь бесплодными степями…". Кажется, единственная свобода, единственная отрада остается у лирического героя Апухтина — свобода "странствующей мысли":