В разгар веселья, когда девушки оттопывали по кругу, пришедшие в избу-читальню трактористы бросили в круг ежа.
Круг с визгом рассыпался, а еж свернулся в комок. Я накатил колючий клубок в кепи и унес домой.
Через час еж стал лазить по всем углам и, найдя поставленное ему блюдце с молоком, начал лакать.
Он пил поставленное ему молоко всегда в одно и то же время, когда смеркалось. Если я забывал поставить ему молока, еж сердился, ронял пустые бутылки под кроватью и катал их по полу.
Потом он перестал выходить на кормежку. На третий день я принялся его разыскивать. В ящике, где хранилась вата, я нашел гнездо и трех ежат.
— Как мы назовем мамку? — спросил я ребят, постоянных моих посетителей.
— Марфута, — сказали они одновременно.
Никто не возразил против такого имени.
Теперь Марфута стала ходить с тремя ежатами, и порцию молока пришлось удвоить.
Неволя начала тяготить ежиху, она все больше озорничала по ночам. Обои были снизу все попорчены, зубы Марфуты всю ночь грызли угол. Мать явно хотела на улицу.
Однажды она особо яро рвала газеты в старом ящике, и я решил выпустить Марфуту. Она уходила сама и уводила трех ежат.
Марфута шла по настилу двора, а за ней спешили ежата. Когда они нырнули в заросли репья, широкие лопуха начали подрагивать, а одна цветущая головка так качнулась, что с нее упал дремавший на цветке шмель.
Кошка, как рысь, кралась в пожухлой осенней осоке — она затаивалась, прыгала, опять садилась подстерегать добычу.
Потом она повернула на деревню, и вся ее дикость ушла, и шаг появился какой-то домашний. А потом я видел ее уже в сумерках, около двора. В темноте светились две зеленые изумрудины на лбу кошки.
Ее глаза сами освещали себе путь.
Когда в избе все уснули, кот понял, что теперь его время. Расправив лапами усы, держа хвост саблей, пошел он по лавке, как командир горшков и крынок. Очи его яхонтовые сердито горели, ибо ни в одной из посудин не нашел он чем поживиться.
Ничего не оставили, даже пшенную съели.
Вот черти!
Большой жук пешком шел по кротовьей норе и все ругался.
Крот услышал и спросил:
— Ты что сквернословишь? На кого брань?
— На тебя! — в сердцах отвечал жук. — Неужели ни одного окошка не мог прорубить, хотя бы в сенях?
— Зачем мне? — ответил крот, — Я нелюдим!
Когда разобрали скирду ржи, молотильщики начали бить убегающих грызунов. Молодые мыши ушли. Только старая, дряхлая мышь дрожала и ждала, что ее раздавят сапогом или пристукнут. Но вид ее вызвал брезгливую жалость, никто не тронул старуху. Она медленно уползала в нору умирать сама.
Старый мудрый сом, у которого уже нет силы и разворотливости, пускается на хитрости — прячется за камень и, выпустив свои усы, начинает поигрывать ими. Малые глупые рыбы принимают усы за червя и хотят поживиться. Тут-то и затягивает их сом в свою пасть, как пылесос пылинку!
Выходит, что самый хитрый рыболов в яме — сом!
У реки, вокруг большого пня, разросся куст красной смородины.
Вот бы в сад!
Пугает одно — что не выкопаешь, а если выкопаешь, не донесешь.
На всякий случай потрогал за один отросток — подается, взялся за другой — и этот уступчив, собрал весь куст в охапку и хотел было со всей силой потащить, а он сам охотно идет за мной, словно только и ждал меня!
Кто б мог подумать, что вся корневая система смородинового семейства стлалась вокруг пня, поверху, как кружевной воротничок.
Куст жил на умершем пне.
Ему всего тут хватало: и влаги, и пищи, и свету. Чернозем легко осыпался с корней кустарника. Это были не столько корни, сколько сплошные густые, курчавые, рыжие бороды!
Принес я свою находку в сад, выкопал яму, посадил, хорошо полил и вместо старого крестьянского благословения — «с богом» — сказала:
— Жила ты, смородина, за счет старого пня, а теперь поживи сама!
Смородина бутоны набивает, лист развертывает, живет!
Километров пять отмахал по лесу в надежде набрать сморчков. Тщетно!
Хоть я и натренирован на неудачах охоты, но и мое терпение иссякло, в голову полезло что-то вроде: «Лучше бы спать, лучше бы не ходить!»
В минуту такого отчаяния из-под березового листа смело выглянул молодой, румяный, как молочная пенка, сморчок. Потянулся к нему, а по пути еще нашел, и еще, и еще!
После первой удачи пошел по лесу тише, стал смотреть тщательнее, старался выбирать именно такое место, на котором уже нашел сморчки.
Особенно облюбовал точно такую же березку с кустарничком вокруг. Но больше в таких местах сморчков не было. Постепенно с грибов отвлекся на другое. Стал смотреть, как одевается лес. Береза опережает всех, осины отстают. Забрался я в осиновую чащу, вижу — цветы на них висят серой бахромой, кора серая, листья распускаются как-то хмуро, нерадостно, и так с макушек добрался до земли, до сплошного серого ковра прошлогодней листвы. И вот на этом-то сером ковре то тут, то там сидели крупные, красивые, аппетитные сморчки.
Я не сорвал ни одного сморчка, пока не насмотрелся на картину замечательного грибного сборища. Больше не пришлось мне лазить по чащам и побираться по одному грибу!
Дорогой думалось: не приобрел ли человек впервые свои сокровенные качества — настойчивость и терпение — на охоте?
Вместе с огородной землей с лопаты упал в полной неподвижности майский жук. Или он спал, или еще не отродился из личинки в жука, или я его ушиб лопатой — трудно сказать.
Нагнувшись, я стал его рассматривать.
Лежа на спине, жук был похож на опрокинутую колесами вверх телегу. Лежа на животе, по цвету, и по форме, и по полировке поверхности напоминал зрелый, повалявшийся на земле желудь.
Под жуком была плотная, примятая, успевшая потрескаться от жары почва. Я попал на спинку жука каплей слюны. Жук ожил и довольно быстро пополз. Он долго силился забраться в трещину — это ему не удавалось. Тогда он нашел треугольник крепкой почвы, что образовался от скрещивания трещин, и стал приподнимать его головой.
Сколько трудов стоило ему спрятать поначалу хотя бы голову под панцирь земной коры! Мучительно медленно уходило под землю туловище жука. Чтобы работать и рыть, он должен был держать на себе целый комок земли. Это было для жука не меньшим героизмом, чем для нас соединить Волгу с Доном!
Я ушел обедать и вышел к жуку через час. Под панцирем треугольника его уже не было. Мелкая, как бы просеянная, мягкая землица, какую мы видим в местах обитания кротов, чуть колебалась. Где-то, может быть, на довольно значительной глубине, продолжал работать жук-землекоп.
Он спасал себя всерьез и надолго!
Когда садится солнце, все как-то смолкает в природе. Даже пассажирские самолеты гудят мягче и спокойнее уходят за горизонт.
Иду над рекой с прутьями. Где-то за спиной знакомое нежное покрякивание селезня. А вот он и сам бережно ведет за собой по речке флотилию уток. Флагман осмотрительно минует каждую корягу, каждый камень, утки следуют за ним в малейшей подробности его маршрута.
Вот поравнялись с первой баней на берегу — это начало деревни, — селезень спокойно подвел уток к мыску, где удобно выйти. Вмиг величественная картина возвращения была испорчена беспорядочным, суетливым выходом уток на сушу.
Алчно крича и переваливаясь более безобразно, чем всегда, утки, перегоняя друг друга, побежали к дому.
Селезень не имел ни малейшего желания разделить суету недавних спутниц. Всем своим видом он говорил:
— Вот бестолковые! Чего торопятся? Шли бы, как плыли!
А когда хозяйка вынесла уткам мятой картошки, селезень не подошел — сердился!