Музыкант (делает жест в направлении ушедших вперед). Я там в оркестре надобен: солист! (Уходит).
Арина Родионовна (вздохнув). Ушел наш Сашенька… Ложитесь спать, девки, чего глаза таращите, ночь давно на дворе.
Даша. И то, бабушка. Нам пора.
Маша. А я усну — и сны буду видеть…
Они уходят за печь, там разбираются, готовятся на сон грядущий; несколько позже они обе лежат на русской печи, и две их внимательные головки, четыре широко открытых глаза следят оттуда, что делается в людской. Является Александр.
Александр (застенчиво). Нянюшка, я опять пришел.
Арина Родионовна. Иди, иди ко мне, чего ты как сиротка стоишь… Ведь я-то к тебе не смею ходить…
Александр. Няня, расскажи мне сказку…
Арина Родионовна. Сказку? А я тебе их все уже небось рассказала, покуда растила тебя.
Александр. А еще — одну.
Арина Родионовна. Которую же, голубчик, — и не помню я ничего.
Александр. А ты вспомни — как встарь люди жили-были… Как ты давно-давно мне рассказывала…
Арина Родионовна. Да ведь вы тогда еще Сашенькой были, Александр Сергеевич, вам что ни расскажи, все на сердце ложилось… А теперь вы сами разумные стали — чего я вам расскажу…
Александр. А ты помнишь, няня, ты сказывала мне одну сказку — давно-давно — она была самая добрая, самая хорошая, да я забыл ее.
Арина Родионовна. И я, родной, позабыла. Которая же это?
Александр. Я вспомню ее, няня. И та сказка, — ты знаешь что, — та сказка скоро будет правдой! Я знаю!
Арина Родионовна. Да уж пора бы… Да сбудется ли, милый, чтоб сказка правдой стала?
Александр. Сбудется, нянюшка, — я чувствую, ты увидишь.
Арина Родионовна. Мне что же, я старая, я уже при смерти живу, а людям нужно…
Александр. И тебе нужно, няня, и всем, всем нужно, кроме злодеев…
Арина Родионовна. Так что же это будет-то, батюшка?
Александр. Вольность! Святая вольность будет, няня! Ты никого не будешь бояться и станешь жить со мною, как мать.
Арина Родионовна. Аль правда твоя?
Александр. Правда, правда, так будет, нянюшка моя…
Даша (с печки). Правда!
Маша. Правда. Я вижу.
Арина Родионовна. Ин, видно, так и быть должно, а без того вся жизнь неправда.
Александр. Ты постарела от рабства, няня!
Арина Родионовна. Доживи хоть ты, сударь мой, до той поры и себя не погуби. Вольность-то, слышно, никому даром не дается.
Александр. Дается!.. Государь не потерпит более рабства!
Арина Родионовна. А кто ж его знает: цари молча живут.
Александр. Я вспомнил, это ты про вольность сказку мне говорила…
Арина Родионовна. Да ведь в сказках правда спит, Сашенька, — а кто ее пробудит?
Александр. Мы, нянюшка, мы, бедная моя!
Арина Родионовна. А кто вы-то?
Александр. Да мы!
Арина Родионовна. Да кто ж такое вы-то, сиротка ты моя, — аль ты всех крепче? Ты тоже умрешь, сердечный мой, как мы все…
Александр. Пусть я умру, няня. А когда я живу, смерти нет, я чувствую прелесть в сердце!
Даша. И я чувствую!
Маша. И я!
Александр. И она чувствует! И Маша!
Арина Родионовна. Люди же они, батюшка, — вот и чувствуют.
Александр. Значит, это правда… Я вижу, что правда.
Из горниц заглушенно слышится музыка.
Арина Родионовна. Ты все видишь, милый мой… Страшно мне, что разумом ты резвый такой!
Александр. А вы не бойтесь, нянюшка. Пусть другим будет страшно!
Приходит кухарка; она кланяется Александру и ставит на стол перед Ариной Родионовной простой ужин, который она принесла на жестяном подносе.
Кухарка. Ужинай, Родионовна, да и спать пора… Мне-то нынче не спать — гости небось до утра будут, одной посуды сколько перемыть надо… Ешь, Родионовна, тут барыня тебе ломоть пирога своими руками отвалила: пусть, говорит, няня покушает. Вот он — тута, с начинкой!.. Может, и вы, батюшка, Александр Сергеевич, с нянюшкой покушаете, — я вам отдельно принесу!
Александр. Спасибо, Семеновна… Отдельно мне не надо, а дай ложку!
Кухарка. А ложка тут есть, тут их три, вот они, батюшка. Кушайте.
Кухарка уходит. Александр садится с няней за стол, берет себе ложку и хлебает с няней похлебку из одной миски. Музыка из господских горниц утихает; слышно глубокое дыхание Маши и всхрапывание Дарьи, уснувших на печи, — с лицами, по-прежнему обращенными сюда, к няне и зрителю. Из господских горниц появляется П. Я. Чаадаев, уже одетый в дорогу, в офицерской бекеше.
Чаадаев (Александру). Ты здесь? Едем в Царское. Я в полк еду — мне пора.
Александр. Едем. И мне пора.
Чаадаев. Сбирайся! Здравствуйте, Арина Родионовна!
Арина Родионовна. Здравствуй и ты, батюшка. Садитесь кушать, а я встану.
Чаадаев. Зачем вам вставать? Ах, рабство, дикость какая!
Арина Родионовна. Аль вы там, что ль, откушали?
Чаадаев. Нет, ничего я там не кушал…
Александр. Так садись сюда, тебе и ложка есть!
Чаадаев. Нет, не хочу. Горек здесь хлеб. А впрочем, всюду он горек. Разве только в хижине земледельца он честен и сладок…
Александр. А отчего?
Чаадаев. Ты должен это знать… (Он отходит к спящим на печи Маше и Даше — и, сняв перчатку с руки, осторожно, нежно гладит их русые головки). Какие прелестные чистые лица у этих рабынь! Какая кротость у этого рабства, будь оно проклято! (Обращается к Александру). А ты ложку взял, — ты меч возьми!
Александр (бросает ложку). Ты прав!
Арина Родионовна. Кушайте, сударь. Без еды и гнева не будет. Поешьте — и гневайтесь.
Чаадаев. А ведь это правда, Арина Родионовна. Из хлеба гнев!
Арина Родионовна. А от куда же: все из него берется, из черного хлебушка!
Чаадаев отламывает кусок хлеба, жует, но есть не может и выкладывает жеваный хлеб обратно в горсть.
Александр. Тошнит?
Чаадаев. Тошнит.
Александр. И меня стало тошнить.
Чаадаев. В нем нет чистого зерна… В нем кровь, пот и слезы земледельца. Он замешан на черном гное рабства, в нем темная душа русского невольника! Отсюда хлеб наш горек и не имеет питания…
Арина Родионовна. А вы пирога откушайте…
Чаадаев. Пирога? В нем вовсе отрава, матушка; я не ем ядовитого…
Арина Родионовна. Какая отрава? Он сдобный да сладкий, и в него яблошная начинка положена: пирог добрый вышел.
Чаадаев. Эта сладость из слез русского народа. Ах, и вы рабыня, Арина Родионовна…
Александр (в гневе). Она матушка моя!
Арина Родионовна. Чего вы, сударь! У вас своя, родная, матушка есть.
Александр. Ты мне родная матушка — мать!
Чаадаев. Так чего же ты родную мать в рабстве содержишь?
Александр (в исступлении, близком к слезам). Не будет моя мать рабыней!
Чаадаев. Успокойся, успокойся, эфиоп! Ты дашь ей вольную, и она не будет рабыней. Но только она одна! Что толку? А вокруг океан рабства!
Александр. Да нет же, нет, — ты честен не один! Вся отчизна будет свободной!
Чаадаев (он приблизился к Александру и затем обнял его). Вся отчизна, Александр!
Александр. Вся! Я тоже раб, и ты раб!
Чаадаев. Ты не раб.
Александр. А кто же?
Чаадаев. Не знаю… Родила тебя Россия от своего горя и себе в утешение…
Александр. Когда же сбудется что-нибудь в России?
Чаадаев (касаясь рукой кудрявой головы Александра). Все сбудется! Она уже сейчас прекрасна, а счастливой будет. Нам пора, Александр.