– Скажите Цезарю, – ответил Колонна, – пусть он пришлет за его трупом, если желает из братской любви отослать его к Лукреции.

Злобная улыбка, сопровождавшая эти слова, до того взволновала Альфонсо, что он предпочел промолчать.

Весть о сдаче вызвала всеобщее удовольствие. Так как во время осады иоаннит дал массу доказательств своего ума и храбрости, то Цезарь поддержал просьбу Фабрицио уполномочить феррарского рыцаря на ведение переговоров. Кроме того, он с приветливостью попросил его добиться выдачи тела английского рыцаря, чтобы можно было похоронить храбреца со всеми воинскими почестями, и с этой целью сам хотел сопровождать иоаннита до городских ворот с носилками, а потом следовать в погребальной процессии с рыцарями и военачальниками, которые пожелают отдать дань уважения доблестному воину. Эти слова почему-то невольно вызвали тревогу в сердце Альфонсо, однако всякие возражения были здесь, конечно, не уместны, в город был отправлен герольд с известием, что посол готов предстать перед вождями. Фабрицио ответил, что будет ждать его завтра поутру.

На другой день весь лагерь поднялся рано. Однако, отправка Альфонсо для переговоров была благосклонно принята лишь предводителями войска, свирепые же и грубые солдаты пришли в бешенство узнав, что лишаются кровавого торжества и наживы, которую сулил им грабеж богатого города.

Когда Альфонсо тронулся в путь, за ним в некотором отдалении последовал мрачный кортеж, состоявший преимущественно из свиты Борджиа и Орсини. Их значки были из черного бархата и они волочили за собою свои копья по земле. Босые монахи из соседнего монастыря сопровождали их с погребальным пением и горящими факелами. За ними шли два герольда с черным флером поверх пестрой одежды. Бэмптон вел под уздцы, под черным бархатным чепраком, с султаном из перьев боевого коня своего господина. Далее следовали носилки, сделанные из двух молодых березок, повитые зеленью кипарисов, которые несли английские стрелки. Цезарь добился того, что все войско должно было встретить в боевом строю прах павшего героя.

Внимание гарнизона было привлечено всеобщим движением в лагере, и лишь по выяснении этого обстоятельства Альфонсо был допущен в город.

Для него был спущен подъемный мост, который полагалось снова поднять по военным правилам, когда посол минует ворота. Монахи также вошли в город, а Цезарь с людьми, несшими носилки, вдруг быстро кинулся вперед и остановился на мосту, против чего караульный солдат – здоровенный немец – не сделал никаких возражений. Альфонсо, между тем, медленно ехал по улице, которая вела к замку, причем приветственные крики народа и потупленные взоры попадавшихся ему солдат ясно говорили, что произошло какое-то событие, облегчившее сдачу города Цезарю.

Альфонсо нашел Фабрицио в одной из комнат замка, в нише окна, по-видимому, занятого наблюдением за какой-то работой, производимой на площади или на валах. Ему пришлось дважды докладывать о прибытии посла, прежде чем он обратил на него внимание, так что Альфонсо успел рассмотреть то, что так сильно приковывало его взоры. Напротив окна возвышались башни собора, громадные двери которого были заперты а все пространство между храмом и замком было битком набито молчаливо стоявшим народом, который, судя по всему, ожидал чего-то необычайного.

– Рыцарь, – заговорил Колонна, внезапно подняв голову, вы увидели слишком многое, но я рассчитываю на ваше благородство. Перейдем к нашему делу. Не будь этого мятежного сброда и лукавых козней дьявола в образе женщины... Впрочем, это сюда не относится... итак, к делу!

Альфонсо был крайне удивлен этими речами, и всем виденным, однако, промолчал о том и пожалел о положении Колонны. Он искренне желал, чтобы тот не колеблясь принял благоприятные условия, которых ему, конечно, не предложили бы вторично, если бы знали лучше его положение. Предложенные условия сдачи встретили мало возражений со стороны вождя и его офицеров, но Фабрицио прибавил одну оговорку, на которой настаивал с жаром, внушившим подозрение иоанниту, а именно, потребовал, чтобы наказание, которому он вздумал бы подвергнуть заведомых изменников, сносившихся с неприятелем, не было сочтено нарушением условий обоюдного освобождения пленных.

Альфонсо заявил, что французы ни в каком случае не пойдут на столь безрассудную и унизительную уступку.

– Тогда им придется снова прислать мне своих уполномоченных когда казнь уже совершится и не будет больше подлежать спору, – ответил Фабрицио. – Вы слишком благородны, чтобы довести меня до крайности. Знайте, я скорее готов погибнуть под развалинами, чем допустить дочь своего брата вновь сделаться любовницей подлого соблазнителя, да, да, дочь родного брата, отвратительную ведьму, которая возбудила моих людей к мятежу, а наемных солдат подкупила деньгами, и которая даже теперь, умирая с голоду в соборе, повсюду брызжет своим ядом! Своими пророчествами и безумствами она склонила народ к сдаче города и предвещает, что никакая власть на земле не может противиться военному счастью второго Цезаря. Но я запер ее. Замок и гарнизон еще верны мне, а своими пушками я могу превратить город в груды мусора. И я поклялся, что сделаю это, если мне не выдадут виновной для справедливого наказания, но не допущу, чтобы она попала после сдачи города вновь в развратные объятия Борджиа.

– Этого не может быть, благородный синьор, – возразил Альфонсо. – Я всегда слышал, что она была любовницей языческого султана.

– Тогда тем менее будет страдать Борджиа при виде постигшей ее справедливой кары. Монахи ищут только благовидного предлога для ее выдачи, потому что бдительность моих людей тяготит их. Если вы не можете договориться относительно этого пункта, то подождите еще немного, и в этом не окажется больше надобности.

Тут Фабрицио гневно распахнул окно, и Альфонсо увидел площадь, наполненную вооруженными людьми, которые медленно и с ропотом сопровождали рыцаря в доспехах, но безоружного, и со связанными руками, как будто он был пленником.

– Кто это? – воскликнул Альфонсо, вскакивая с места. – Этого не может быть... а между тем, это – он, рыцарь Лебофор!

– Ха-ха! – разразился диким смехом Фабрицио. – Если прелестница Борджиа не околдовала и вас, то посмейтесь вместе со мною. Не правда ли, как ловко я надул ревность ее партии? Я пощадил английского рыцаря за его несравненную храбрость. Неужели вы все еще сомневаетесь? Пойдемте, поздравьте его с освобождением!

ГЛАВА III

Альфонсо машинально последовал за Фабрицио. Они пришли на площадь и стали пробираться в густой толпе народа. Их сопровождал беспрерывный тихий ропот, однако, внимание большинства было устремлено на собор, под громадным порталом которого Лебофор разговаривал с несколькими людьми. Он говорил громко, и Альфонсо мог ясно расслышать, как молодой англичанин объявил, что святилище может спокойно выдать изменников, нашедших в нем убежище, так как весь город предан отлучению уполномоченным церкви, герцогом Цезарем Борджиа, потому все священные места лишены своих привилегий.

Когда Фабрицио и Альфонсо стали подниматься на ступени соборного крыльца, слова Реджинальда, очевидно, успели произвести свое действие. Изголодавшиеся стражи святилища, которое было окружено тесным кольцом караульных по приказу Колонны, несмотря на сопротивление толпы, открыли массивные двери храма. Тотчас же глазам присутствующих предстали два бледных и дрожащих инока весьма преклонных лет, изнемогавшие от долгого поста и страха. В глубине храма виднелся главный алтарь, а под расписным окном, в углублении, похожем на склеп, сидела женщина. Закутавшись в дорогой плащ, скрестив руки, она опиралась подбородком на колени и, как безумная, смотрела во все глаза на непрошеных пришельцев.

Лебофор обнаружил величайшее смущение. Тихий, печальный ропот поднялся в толпе народа и даже воины готовые схватить несчастную, боязливо колебались.

– Ах, вы, трусливый сброд! – загремел Колонна. – Разве вы не слыхали об отлучении, объявленном вашим святейшим отцом в Риме? Следуйте за мною и тащите нечестивую из ее норы, или я начну поругание храма, размозжив череп первому, кто окажет сопротивление на пороге!