– Его лицо! Ты можешь припомнить его? – спросил, не дыша от волнения, рыцарь.

– Я уже говорил вашей чести, что не посмел взглянуть, из боязни, что взгляд всадника, горевший огнем, встретится с моим! Когда он увидел плывущий по реке плащ покойника, он спросил, что это за черный предмет, и один из спутников ответил ему...

– Что? – с нетерпением воскликнул иоаннит.

– "Ваше преосвященство... плащ"! Впрочем нет, наверное, сказал: "Ваше превосходительство... плащ! "Да, это было превосходительство!" - смущенно произнес лодочник. – После этого один из этих людей стал бросать в плащ тяжелые камни, пока тот не пошел ко дну. Когда на реке не стало видно ни единого круга, они повернули лошадей. Но в это мгновение с улицы с воплем выбежала молоденькая девушка, а за нею две старые женщины. Я не знаю, что ей было нужно, но всадник кинулся ей навстречу и, схватив ее за волосы, ждал, пока не подоспели старухи. Девушка упала в обморок, старухи унесли ее прочь, а всадник повернулся в другую сторону, на улицу, которая ведет к храму святого Иакова. Это – все, что я знаю об этой истории и видел собственными глазами, и что я передавал его святейшеству нашему святому отцу.

– Но девушка! Девушка! Какова она была из себя? Ее фигура, цвет волос? – воскликнул рыцарь, выпуская от волнения весла.

– Почем я знаю? Девушка такая же, как все другие, – с неудовольствием ответил старик.

– Неужели ты не заметил, какого цвета были ее волосы? Я спрашиваю тебя не из простого любопытства, а по необходимости, и ты, пожалуйста, отвечай мне, – с нарочитым спокойствием сказал рыцарь. – Не были ли ее волосы золотистого цвета? Обладательницы таких волос больше всего склонны к преступлению!

– Я только мельком видел ее, синьор, но если вы толкуете о ее волосах, то мне показалось, что я увидел в ее волосах красную ленту с золотыми нитями, как носят в виде украшения еврейские девушки из гетто. А, может быть, это была и кровь... быть может, ранили и ее.

– И ты все-таки не заметил цвета ее волос, несмотря на то, что всадник схватил ее за них?

– Ночью все кошки серы. Но мне сдается, что они, должно быть, были черны, потому что рука, схватившая их, казалась, наоборот, очень белой, – подумав, ответил лодочник.

– Но почему же ты не поспешил к правителю города, сообщить ему, что ты видел, чтобы он мог преследовать убийц по пятам? Ведь я слышал, что труп нашли только в пятницу, – сказал иоаннит.

– С тех пор, как я зарабатываю свой хлеб здесь, на Тибре, – с мрачной улыбкой ответил лодочник, – я по крайней мере, раз сто видел подобные случаи, и никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь говорил об этом. Поэтому я подумал, что и эта история пройдет так же спокойно, и продолжал спокойно делать свое дело, пока не узнал о высоком положении убитого, и о том, что это был герцог Гандийский. Тогда мне пришла в голову глупая мысль заработать на этом, и вот таким-то образом я испортил себе все дело из-за пяти крон, которые мне дал герцог Борджиа, тогда еще кардинал. «Этого, – сказал он, – довольно за бред пьяного дурака». Если бы я напал на след убийц, я, может быть, нашел бы свое счастье, потому что святой отец папа и донна Лукреция почти обезумели от горя, причиненного гибелью герцога Гандийского. Но у меня не хватило совести обвинять невиновных. Скверно, когда совесть не позволяет человеку нажиться! И все же хорошо, что так случилось, слава святому Варфоломею! Ведь убийцы могли подумать, что я выдаю их, и, прежде чем я успел бы произнести одно слово, они порвали бы мне глотку. Кто знает, кто скрывался под маской! Но вот и гетто, и я хочу напомнить вашей милости, что у меня бывают только те пассажиры, которых посылает мне мой святой.

– Кроме хорошей платы, дед, я тебе дам добрый совет, – с тяжелым вздохом произнес иоаннит. – Не рассказывай этой истории всем своим пассажирам, хотя бы это были и чужеземцы. Ты не всегда найдешь таких слушателей, как я! Да, ты можешь встретиться с таким, который, как наш милый товарищ, брошенный в воду, будет иметь достаточно оснований заставить навеки умолкнуть тебя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Римские евреи имели в то время право жить лишь в одной известной части города, в так называемом «гетто», находившемся у самого подножия Капитолия на низком, болотистом берегу Тибра. Гетто со всех сторон окружали высокие стены. Сообщаться с городом можно было лишь через тяжелые ворота, которые охранялись городской стражей. С восходом солнца ворота открывались, а с наступлением вечера закрывались вновь, впустив на ночлег уставших сынов Израиля, работавших вне черты гетто. При том отношении к евреям, которое господствовало тогда в Риме, да и во всей Италии, гетто было почти благодеянием для них. Скрытые высокими стенами, совершенно обособленные, евреи были, по крайней мере, защищены от вспышек злобы христиан, видевших в обитателях гетто тех самых евреев, которые когда-то распяли Христа, и потому ненавидевших их всеми силами души. Здесь, в гетто, сыны Израиля имели некоторую возможность охранять от христианского разгрома свое имущество, накопленное вместе с ростовщичеством и тяжелым упорным трудом.

Обитатели гетто представляли таким образом, как бы совершенно отдельный народ, еврейские женщины не переступали ворот гетто, и не имели ни малейшего представления о том, что совершается вне его.

Многие католики-фанатики поддерживали среди населения Рима вражду к евреям, распространяя нелепые слухи о том, что евреи для исполнения своих религиозных обрядов употребляют христианскую кровь, для чего воруют маленьких детей. Эти слухи, понятно, возбуждали ненависть к обитателям гетто, но к ненависти примешивалась и зависть, так как много говорилось о несметных богатствах евреев. Легенды о богатстве потомков Авраама упорно держались в народе, хотя при посещениях гетто христиане встречали на каждом шагу вопиющую бедность. Обыкновенно, гетто открывалось для христиан три-четыре раза в год, когда папа посылал одного из своих проповедников для распространения христианства среди иноверцев. В остальное время обитатели гетто были предоставлены самим себе, при непременном условии платить более или менее крупную сумму денег за эту милость.

Каждый год евреи были обязаны представлять папе свои священные книги и прошение о разрешении остаться еще на один год в Риме. Вся эта процедура сопровождалась большими оскорблениями для евреев. Папа или его представитель швыряли еврейскую святыню на пол, к величайшему ужасу и молчаливому негодованию сынов Израиля, а затем папа долго ломался, пока, наконец, давал благосклонное разрешение евреям остаться еще на год в Риме, требуя за это, конечно, известную денежную дань.

Пользуясь случаем, что евреев нужно известить о предстоящих юбилейных торжествах, папа снова послал опытного проповедника, и ворота гетто широко раскрылись для приема большой толпы христиан. Евреи знали, что последует за этим вторжением, и заблаговременно приготовились к приему враждебных гостей.

Альфонсо был поражен унылым видом гетто. Ряд жалких лачуг тянулся по обеим сторонам необыкновенно узких улиц, настолько узких, что два человека с трудом могли разойтись. На окнах висели грязные, мокрые тряпки. Отвратительный запах возбуждал тошноту. На большом протяжении от самых ворот гетто до базарной площади не видно было ни одного еврея.

С громким криком и смехом римляне разбрелись по узким улицам гетто, путаясь в них, как в лабиринте. Иоанниту как-то посчастливилось сразу выйти на площадь. Это было большое, свободное пространство, окруженное такими же ветхими лачугами, какие попадались и на улицах гетто. Большинство зданий искусственно поддерживалось подпорками, но зато почти на всех крышах были по восточному обычаю, разведены сады. Посредине площади находился простой колодец, вокруг которого стояли каменные столы и скамьи. Здесь обыкновенно собирался совет старейшин. Теперь почетные старцы явились сюда по приказанию папы и с болью в душе и униженно-покорным видом, были вынуждены выслушивать, как издевались над их религией.