– Есть смысл пожить на этом свете, уж хотя бы ради того, чтобы избавиться от того, – свистящим голосом прошептала Морта. – А что касается красоты, то лишь тогда жалуйся на свои исчезнувшие прелести, когда ты будешь также худа и безобразна, как Морта!

– Ты – лживая книга и еще более лживый пророк! – воскликнула Фиамма, отбросив таинственную рукопись. – Когда прошло очарование любви, может ли магия помочь восстановлению ее силы? Или изменник думает, что он может попирать меня ногами? О, Цезарь, ты сделал из меня демона. Берегись, чтобы он не погубил тебя!

Наступило молчание, и Фиамма, опершись горячей щекой на руку, стала смотреть на горящий саркофаг.

– Здесь горит прах гордого императора. Чего еще может требовать гордый сын Запада? – уныло промолвила она.

– Я говорила тебе, дочка, что надо было бы сердце живого человека, а не мертвого оленя! – сказала Морта, махая длинным, костлявым пальцем над содержимым черепа.

– Ты так же безжалостно говоришь, как смерть, имя которой ты носишь! – содрогаясь от ужаса, промолвила Фиамма. – До сих пор мы сделали все, что предписывали нам приказания дона Савватия и книга, которую он мне дал.

– Дон Савватий! О, если бы он, считающий себя большим мастером, захотел увидеть тщетные усилия и позор своих обманчивых средств! – сказала Нотте.

– Да, сестра, не наша вина, если сегодня ночью Борджиа придет в соприкосновение с Колонна только тем, что вступит в их дворец, в котором Колонна не смеет показаться под страхом смерти, – заметила злобная ведьма.

– Колонна! Колонна! О, если бы в небесах был святой, которого я смела бы молить о милосердии! – воскликнула несчастная Фиамма, и, плача, бросилась на ступени сфинкса.

– Не отчаивайся слишком рано, дочка, – сказала Нотте, тронутая или испуганная этим немым страданием. – Если не действуют чары твоего неизвестного мага, так у нас самих есть еще другие, которые значатся в книгах нашего отца. Будь только терпелива!

– Нам необходимо горячее человеческое сердце, а не холодное оленье, – презрительно проговорила Морта.

– Возьмите нож и вырежьте мое, потому что оно горит у меня в груди! – безумно воскликнула Фиамма.

Сестры снова обменялись таинственным взглядом. Наконец, Морта сделала сестре какой-то знак.

– Мы должны теперь сжечь сердце с нефтью и ароматами! Ты, дочка, надень на голову венок из ярко-красных ненюфаров, босиком ходи кругом саркофага, непрестанно разбрасывая цветы, и сладким завлекающим голосом пой любовные песни, пока мы не велим тебе остановиться. И тогда явится он, или дон Савватий, называющий себя адептом арабской школы, дурак и лжец.

Фиамма равнодушно поднялась и, пока колдуньи бормотали свои заклинания и приготовляли снадобья над горящим саркофагом, безнадежно взяла целый букет цветов и надела на голову венок, как ей предписывали ведьмы. От Цезаря Борджиа не укрылось ни одно движение этого странного зрелища, и хотя страсть, выражаемая пылкой римлянкой, скорее вызывала в нем презрение, чем трогала его, все же деспотический сластолюбец не мог остаться совершенно равнодушным к ее горячей искренней любви. Тем не менее, он решил позлить волшебниц и доказать ничтожество их искусства, явившись не ранее, чем они исчерпали бы все свои чары и отчаялись бы в успехе.

Но вот ведьмы окончили свои приготовления. Сердце со всех сторон было объято чистым пламенем нефти, и, пока они продолжали подкладывать туда благовония, Фиамма начала ходить вокруг. Она рассыпала цветы и пела заклинания неспокойным голосом, в котором, тем не менее, чувствовалась горячая гармония, что в связи с искренностью безумия придавало ей вид дельфийской прорицательницы. Всеми радостями, которые делила с Цезарем, небом, которое она оскорбила, адом, грозящим ей в вечности, она заклинала Борджиа прийти в ее объятия, призывала служивших ей духов, которые должны были наслать на него жаркие воспоминания минувших наслаждений, пела о своей первой встрече с Цезарем, о незабвенном мгновении радостных восторгов. Трогательные выражения ее песни, гармонический голос, ее красота, отчаяние и одуряющий аромат, – все вместе зажгло пламенем страсть Цезаря. В ослеплении страсти он забыл свои намерения обмануть старых ведьм, бегом спустился по винтовой лестнице, и вошел в зал в тот самый момент, когда потухла горящая нефть, пение смолкло, и Фиамма остановилась, словно превратилась в мраморную статую.

Увидев Цезаря, она с диким криком бросилась в его объятия, между тем как колдуньи с восторгом хлопали в ладоши. Тотчас же на него полились потоки слез вместе со счастливым смехом, вздохи, жаркие, страстные поцелуи, восклицания восторга и отчаяния, любви и упреков, объятия и снова поцелуи, поцелуи без конца.

– Неужели ты думала, что нужны были другие чары, чтобы вернуть меня к тебе, кроме воспоминаний о твоей красоте и нашем минувшем счастье? – когда улегся первый горячий порыв, сказал Цезарь, осушая поцелуями слезы, не перестававшие литься по щекам Фиаммы.

– Нет, Цезарь, нет, я только хотела услышать от тебя, что ты не совсем покинул меня, хотела только знать, что я не одна у Бога, обманутого мной! – воскликнула несчастная женщина. – Скажи мне, что ты не презираешь меня, как я сама себя. Вспомни, что я потеряла все, но потеряла ради тебя. Вспомни, что я дочь Колонна – была Христова невеста, невинна, счастлива и любима. Подумай, чем я была и что стала, – жалкая, проклятая небом и землей, небесным женихом, покинутым мной, отвергнутая семьей, которую я опозорила. Вспомни клятвы, которые ты нарушил!.. Чего только я не вынесла и не потеряла ради тебя! Могу ли я, Цезарь, когда-нибудь простить тебя? Не должна ли я ненавидеть и проклинать тебя всей силой своей измученной души?

– Проклинай меня, красавица моя, я со своей стороны только хочу целовать тебя! – лаская ее, отвечал Цезарь. – Но неужели же ты упрекаешь меня моим же собственным несчастьем, я думаю, ты негодуешь на меня за мою вынужденную женитьбу на глупой девушке из Наварры?

– Да, неверный изменник, да! – с внезапным порывом воскликнула Фиамма, вырываясь из его объятий. – И ты без стыда, спокойно смеешь говорить об этой беспримерной измене? О, ты, злодей, злодей! Где твои уверения, где твои клятвы сделать меня своей женой, императрицей Италии?

– Я прекрасно помню тот час, прелестная Фиамма, – ласково, но насмешливо сказал Цезарь. – Мы были в винограднике мрачных кармелиток, где замуровали тебя. Я был тогда кардиналом Валенсийским, ты – монахиней Маддаленой. Я нес тебя по веревочной лестнице со стены, а ты отбивалась, словно покидала рай, и рыдала. Что же мне было делать, как не сыпать обещаниями? Но могла ли ты поверить, ты, разумом равная почти мужчине, что небо может освятить такую клятву?

– Но ад, по крайней мере, освятил ее, Цезарь! Ты освободился от своих священнических оков, ты на пути к господству, которое я должна была разделить с тобой, а теперь, кажется, делит с тобой девушка из варварской страны, дочь злейшего врага Италии! – с легким колебанием в последних словах, возразила Фиамма.

Это не ускользнуло от внимания Борджиа, но он не подал вида, что заметил, и продолжал прежним тоном:

– Да, Фиамма, да, душа моя! Своим возвышением я обязан тебе с самого первого момента, – промолвил он, вперив в нее взгляд, полный жгучей страсти. – Неужели ты хочешь теперь низвергнуть меня в бездну отчаяния? Ведь это – только женский каприз, пустая ревность, приличная лишь ординарным женщинам, которых твой героический дух превосходит так же, как яркая полуночная звезда – слабое мерцание маяка! Нет, нет, если даже кто-нибудь и владеет сокровищем моей души, то все же самая главная драгоценность ее принадлежит тебе, одной тебе и, несмотря на всю видимость, я ни одного момента не был неверен тебе!

– Разве ты не женился на этой принцессе! Неужели нам солгали, сообщив о твоем пышном венчании в Орлеане? – возразила Фиамма. – Изменник! Но ты не избежишь моей мести, хотя бы после того мне пришлось погибнуть навеки.

– Что можешь ты сделать, Фиамма? – улыбаясь проговорил Цезарь. – Если бы я боялся твоей мести и если бы любил свою жену, то неужели, ты думаешь, я не сделал бы распоряжения, чтобы тебя заключили в тюрьму?