все западнее даль,
шаги темнеют ровно,
еще не столько звезд,
чтоб думать о воде,
но первые мосты —
предутренние словно —
надламывают ночь
сверкающе-нигде.
дитя, простимся здесь,
в строке холодной этой.
цвет слова вечно-бел,
не вечен только смысл.
февральская вода
еще чернее света,
нависшего над ней
неслыханнее тьмы
но вместо «здравствуйте» и вместо «темный вечер»
он только имени февральскому кивал,
и призрак сломленный и гаснущие свечи
зеркально вспомнились, — мерцающий овал,
златая тяжесть сна, волос златая тяжесть
и медленный повтор от гребня и до звезд,
и будущая ночь, которая все та же,
и будущий рассвет во весь недавний рост.
но в чем же новизна былого отраженья?
в чем медленность времен настенно-голубых?
ужели в частоте, с которой исчезают
их полуимена и получисла их?
ответ сегодня здесь. не там ли все ответы,
где ровное стекло надрезывает слух,
где темные лучи, пронзая яркость света,
прокладывают даль холодному числу?
в первом же сумраке, когда споткнулся луч
и мигом засверкал расшибленным коленом,
еще не знали даль, стоявшую в углу,
вернувшуюся вдруг из варварского плена.
то есть она была уведена
каким-то родом туч неправых,
чья до сих пор ли седина
зияет в летучих провалах?
тогда привстав с расшибленным коленом
и меряя взором перо,
он с этим смыслом раскаленным
не думал, что полдень разрушит окно.
но, оттолкнув прозрачных сторожей,
вонзилось два или три количества
ножей.
1-й:
лучи февральские казня
и уставая торопливо,
дал бал, где целый сумрак дня
чреда зеркальная продлила
2-й:
тут были игроки: один известный шулер
и неизвестных три, какой-то хмурый князь,
который думал вслух: о полночи спрошу ли,
или часы пробьют, на призраков косясь?
3-й:
а на стене висел внук этого портрета —
в парадном парике, в парадной тишине.
и даже сумрак был, состарившийся где-то,
закутавший плечо в гвардейскую шинель.
4-й:
да это же сам граф! я его сразу узнал
по вашему описанию.
другим своим концом даль упиралась в небо,
там долго облака держались на весу,
и выбор был у них: либо казаться, либо
на самом деле быть, явив свою красу.
ну, они выбрали неизвестно что, какой-то
пустяк.
я окна растворил, пыль с местными лучами
давай во всю плясать, кружиться и сверкать,
но вдруг портрет пожал портретными плечами
и вскинул свой лорнет — февральский не
опять.
ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —
парадно усмехнувшись, сказал с черной
трещиной в эполете: «шорт знает што!»
и пыль сразу остановилась в своей пляс
ке, лучи выпрямились и словно адъютанты
вытянулись в струнку вдоль стен. Он
гаркнул: «шорт знает што!», то есть по
яснил свое предыдущее замечание. а я
стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве
ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом
или в «шорт знает» каком? Оцепенение
длилось долго — судя по тому, что уже
девятисотые годы забрезжили за окном.
граф поправил съехавшую с плеча шинель,
убрал стеклышко и вновь очутился в сво
их временах. только кончик шпаги случай
но остался здесь, но я его быстро за
двинул на свое место, граф сказал: «мер
ши!» и на этом окончательно замолк.
3-й:
ну а что же вы?
2-й:
ну а что же он?
1-й:
ну а что же все?
4-й:
еще он хмурился сильнее
при виде множества минут,
деливших темень. а над нею
струился полночи лоскут.
он голубел последним хладом
созвездий черно-голубых,
и времена струились рядом,
неся небесные углы.
бесшумно взламывая окна,
лучи входили без коней,
и ржанье теней одиноких
снаружи слышалось темней
у берега воды — бескрайней и суровой —
я пристально стоял, рассеянно смотря.
и пряжка, и каблук, и весь ботфорт мой новый
казались в этот день особенно не зря.
могущество весны не только в ее власти,
оно во всем ее безбрежно-остальном:
когда хмелеет кровь, и медленные страсти
готовы весь февраль перевернуть вверх дном.
о шпаге что скажу? она со мной бесследно,
безвыездно со мной — особенно тогда,
когда в пылу вскипев какой-нибудь беседы,
вонзаю я клинок в виновного врага.
но медленнее всех и черно-голубее
одна ночная страсть: иззвездно-глубока,
она скрипит равно и князю и плебею —
то ангельским крылом, то дверью кабака.
о шпорах что скажу? они — как и все шпоры —
то густо моросят, то огненно слывут, —
особенно вчера, когда врубились хором
в необозримый строй гарцующих минут.
здесь все ее: все дали-каторжане
и эти облака в грохочущих цепях,
и даже конный луч, и утреннее ржанье —
как брошенная тень в полночных торопях.
о парике? но пусть он о себе сам скажет —
дождь свежезавитой, затмение и гром —
о стеклышке огня, замазанного сажей,
о черной желтизне с простреленным углом
привыкли сумерки к началу,
к его безвременной игре,
когда окно насквозь звучало,
словно лучи горящих треф,
словно воздушные примеры
какой-то ангельской зимы,
какой-то снежно-белой веры —
сквозь полдня хладные дымы.
вдали был шепот слышен дальний, —
глаза едва ли здесь при чем,
и, словно младший стон зеркальный,
двоился сумрак за плечом.
восток февральский полуночный,
не ты ли в воздухе горишь?
не твой ли холод, обжигаясь,
созвездья сбрасывает с крыш? —
туда — в бездонные провалы
ничейной памяти седой,
чтоб, отразившись бесконечно,
сверкнули древнею водой.
так пусть же холода немого
объем наклонится сильней —
пока века не изнемогут
в своей непрошенной длине
казалось, всадники задумчиво бродили,
пред тем как спешиться и огненно уснуть.
и поздних облаков темнеющая сила
последним небесам прокладывала путь.
тогда прибрежный час — тот, что казался старше,
закончился на миг, но долгая вода
и долгие века и огненная башня
за цокотом копыт исчезли навсегда.
то черно-голубой, то хладно-безымянный,
где ветер возвестил знаменам ранний цвет,
не к прежним ли холмам их шелесты взывали —
безбрежные на слух, безгневные на нет?
все небо в облаках,
все облака на небе,
и если поздний час
закончится собой,
то белые гряды,
как одноглавый лебедь,
не к сумраку прильнут,
но к вечности ночной.
на вспыхнувшей волне
фонарного прилива,
покачиваясь, даль
уже уходит в близь,