Попробуем восстановить всю сцену от начала до конца. Молодой человек пытался достичь цели разными средствами: он настаивал на своих правах, изображал любящего сына, взывал к жалости, не побрезговал шантажом, но все было напрасно. И тогда, отчаявшись, он решил прибегнуть к силе. Сам он тщедушный, отца побаивается, а потому позвал на подмогу приятеля, покрепче и постарше себя; этот тип, которого он собирается представить как своего поверенного, на самом деле больше похож на наемного убийцу. Предприятие назначается на понедельник, двадцать шестое октября, на половину восьмого вечера…

Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глядя себе под ноги, он уже протянул руку, чтобы открыть дверь, как вдруг у него возникает мысль: «Жан там, он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Возможно, Жан пришел не один: разве не угрожал он позавчера, что приведет с собой «делового партнера»? Никогда не знаешь, до чего может дойти сегодняшняя молодежь.

Надо принять меры предосторожности: профессор на цыпочках крадется в спальню за револьвером, который со времен войны хранится у него в ящике ночного столика. Когда он собирается снять револьвер с предохранителя, его вдруг охватывают сомнения: нет, стрелять в сына он не будет, он хочет только напугать его.

Он снова выходит в коридор, и тяжесть револьвера в руке кажется ему несоизмеримой с тем страхом, который шевельнулся в нем минуту назад; более того, страх тут же улетучивается: зачем бы сыну приходить сегодня? Впрочем, Дюпон его и не боится. Он кладет револьвер в карман. Завтра он распорядится, чтобы экономка запирала двери с наступлением темноты.

Он поворачивает дверную ручку и открывает дверь в кабинет. Там его ждет Жан.

Жан стоит между стулом и письменным столом и читает разложенные на столе бумаги. Подальше от середины комнаты, перед книжным шкафом стоит другой, руки в карманах, смахивает на жулика.

– Добрый вечер, – говорит Жан.

Сегодня глаза у него опять блестящие, наглые и боязливые одновременно; наверно, опять выпил. Губы кривятся в подобии улыбки.

– Что ты здесь делаешь? – сухо спрашивает Дюпон.

– Пришел поговорить с тобой, – отвечает Жан. – Вот это – (он указывает на него подбородком) – Морис… мой поверенный – (и снова гримаса).

– Добрый вечер, – говорит Морис.

– Кто вас впустил?

– А зачем кому-то нас впускать, – говорит Жан, – мы дом знаем.

Это должно означать: «Мы тут свои!»

– Что ж, как пришли, так и уйдете, – спокойно говорит профессор. – Дорогу вы знаете.

– Так скоро мы не уйдем, – говорит Жан. – Мы пришли поговорить – поговорить о делах.

– Эту тему, малыш, мы уже исчерпали. А сейчас ты уйдешь.

Дюпон решительно направляется к сыну; он видит, как в глазах юноши появляется паника… паника и ненависть… Он повторяет:

– Сейчас ты уйдешь.

Жан хватает первое, что попалось ему под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами, и потрясает им в воздухе, готовый ударить. Дюпон делает шаг назад, его рука тянется к револьверу.

Но Морис заметил это движение, он проворнее, и вот уже он сам целится в профессора:

– А ну-ка брось. Вынь руку из кармана.

Некоторое время все молчат. Гордость не позволяет профессору смириться с тем, чтобы ему приказывали и «тыкали» в присутствии сына.

– Сейчас прибудет полиция, – говорит он. – Я знал, что вы меня тут поджидаете. Перед тем как войти сюда, я зашел в спальню и позвонил.

– Легавые? – говорит Морис – Что-то не слышно.

– Не волнуйтесь, скоро услышите.

– Еще есть время договориться!

– Они будут здесь с минуты на минуту.

– Телефонный провод два дня как перерезан, – говорит Жан.

На этот раз гнев пересиливает осторожность. Все происходит в какую-то долю секунды: попытка профессора выхватить револьвер, выстрел, поражающий его в грудь, и отчаянный крик молодого человека:

– Не стреляй, Морис!

4

Но шефа, похоже, это не убеждает. Он не решается безоговорочно отвергнуть гипотезу своего подчиненного, – чтобы не оказаться в дурацком положении, если она вдруг подтвердится. И вообще, темные и противоречивые обстоятельства в деле надо как-то объяснять… Но у этой версии есть недостаток: она приводит к выводу о причастности – и даже виновности – высокопоставленных лиц, которых лучше не трогать – независимо от того, виновны они или нет. Он говорит:

– У нас здесь не принято… в разведывательной службе при президенте не принято опираться на такие смутные подозрения…

Он бы с удовольствием отпустил какую-нибудь злую шутку насчет Бюро расследований и «великого Фабиуса», но предпочитает промолчать: сейчас это уместнее.

Чтобы не дать заместителю вступить на этот скользкий путь, шеф предлагает ему командировку в город, где произошло убийство: там он сможет вступить в контакт с местной полицией и с доктором, которому профессор Дюпон все рассказал и который присутствовал при его последних минутах. Он сможет также побывать в особняке убитого, поискать там какие-нибудь ранее не замеченные улики; он сможет… Но заместитель качает головой. Незачем ему терять время в этом унылом, сонном, окутанном туманами провинциальном городе у Северного моря. Там он не увидит ничего интересного, абсолютно ничего. Настоящая драма разыгралась не там, а здесь, в столице… точнее, разыгрывается.

«Он решил, что я струсил», – думает шеф; но ему все равно. Он говорит как о чем-то обыденном:

– Иногда бывает, что убийцу упорно ищут…

– …где-то очень далеко, – подхватывает заместитель, – а на самом деле достаточно протянуть руку.

– Да, но не забывайте, убийство все-таки произошло там…

– Оно произошло там, а могло бы произойти где угодно, как оно, собственно говоря, и происходит где угодно, день за днем, то тут, то там. Что мы имели в особняке профессора Дюпона вечером двадцать шестого октября? Дубликат, копию, простое воспроизведение события, оригинал которого и ключ к которому находятся где-то в другом месте. Сегодня вечером, как вчера, как позавчера…

– Это не причина отказываться от поисков улик на месте преступления.

– И что бы я там нашел? Одни только отражения, тени, призраки. А сегодня вечером, как вчера…

Сегодня вечером под дверь будет подсунут свежий экземпляр, выправленный по всей форме, подписанный и заверенный, но с известным количеством орфографических ошибок и неправильно расставленных запятых – их ровно столько, чтобы слепцы, трусы и те, кто «имеет уши, но не слышит», продолжали бездействовать и успокаивать друг друга: «Вроде бы это не совсем то, что в прошлый раз, верно?»

Надеясь пронять шефа, заместитель говорит:

– Ведь не одни мы занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать с должной быстротой, нас может опередить другое ведомство… Возможно, это будет великий Фабиус, который снова выступит в роли защитника отечества… И арестует нас всех, если только узнает, что мы добрались до правды и тщательно скрыли ее… Будьте уверены, вам предъявят обвинение в соучастии.

Но шефа, похоже, это не убеждает. С недоверчивым, скептическим видом он бормочет сквозь зубы:

– Правда… правда… правда…

5

Мадам Жан искоса поглядывает в сторону почты. На бульваре все спокойно.

Но раньше тоже все казалось спокойным, и тем не менее в пятидесяти метрах отсюда, на углу улицы Жонас, творилось что-то неладное. Это началось еще в сентябре – иначе зачем бы комиссару вызывать ее сегодня. Наверно, она, сама того не зная, как-то участвовала в их нечистоплотных делишках. Но в любом случае пользы ей от этого не было никакой.

Она без всяких опасений выдавала письма этому типу: мало ей было возни с номерами на карточках, не хватало еще физиономии адресатов проверять. Должно быть, он приходил часто: малышка Декстер его запомнила. Он-то, разумеется, сказал, что это был кто-то другой, и мадам Жан с ним спорить не намерена! Они уже большие, пускай сами разбираются. Только вот у нее есть доказательство, что это был именно он: если сегодня утром ему так нужна была другая почта, значит, на эту почту он прийти уже не мог: его бы сразу узнали.