Джимми невольно улыбнулся. Советник по науке помолодел лет на десять, но не только исчезновение опухоли было тому причиной.

— Зато, — продолжал он, — по прибытии в Нью-Йорк нас могут ждать.

Пастор, плутовато блеснув глазами, ответил, что об этом он позаботился. Проблема решается просто: они сядут в Балтиморе и оттуда отправятся в Истгемптон на моторной яхте.

— Там в вашем распоряжении будет вилла, снятая на имя дипломата из ООН: я гарантирую вам полную безопасность и инкогнито. Теперь скажите, Ирвин, когда в Белом доме обнаружат исчезновение документов?

— Не знаю: я нахожусь в отпуске по болезни. Текущие дела ведет мой секретариат, но ведомство Клейборна может получить доступ к моим документам — хотя бы для того, чтобы уничтожить их. Президент распорядился недвусмысленно: не было ни клонирования, ни рождения, ни попытки контакта с Джимми.

— Тогда я предлагаю публичное выступление во время воскресной службы. С 9.30 до 10.00 — это мой прайм-тайм, рейтинг доходит до 40 процентов. При хорошей раскрутке предстоящего события…

— Никакой информации до передачи, ради безопасности Джимми. Появившись на экранах, он станет достоянием всего человечества — это Белому дому не по зубам, спрос будет только с меня. А вот после того, как эта бомба разорвется в прямом эфире, хорошо бы ему высказаться в печати, на следующий же день… Если есть надежный журналист…

— Дуглас Трентон из «Нью-Йорк Таймс». Эксклюзивное интервью в воскресенье перед службой, эмбарго до утра понедельника — я готов за него поручиться.

— Нет, — вдруг сказал Джимми.

Пастор уставился на него, осекшись на полуслове, как раз когда самолет вырулил на взлетную полосу. Он недоумевающе поднял бровь и с тревогой спросил тоном одновременно снисходительным и угодливым:

— Почему «нет», Джимми? Вы что-то имеете против него?

— Ничего. У меня есть другая кандидатура.

~~~

Она стоит передо мной, одетая в шерстяное пальто, волосы наспех собраны в рассыпающийся узел. У нее новые очки. Ее запах почти не волнует меня. Я вспоминаю, что со мной творилось от него в последний раз, когда она звонила с заднего сиденья лимузина, не подозревая, что за рулем — я. Узнать, что она пользуется той же туалетной водой, уйдя к другому, — это оказалось больнее всех картин, которые я рисовал себе, представляя их вдвоем. Теперь все иначе. Нет, мои чувства не изменились, изменился я сам. В жизни того, кем я стал, для нее больше нет места, я не имею права оглядываться назад, быть игрушкой страстей человеческих, мне нельзя ревновать, горевать, досадовать на кого бы то ни было. Я смирился с мыслью, что она устраивает свою жизнь без меня, и надеюсь, что по-своему смогу ей в этом помочь. О чем разговор: наша любовь, пусть и несостоявшаяся, неудача для всех и только, подготовила меня к тому, что мне предстоит сделать, лучше, чем все их образования вместе взятые. Я мысленно благодарю ее от всей души и пожимаю ей руку с приветливой улыбкой, как будто она для меня уже прошлое, приятное воспоминание, одно из многих.

— Здравствуй, Эмма.

— Как ты?

— А ты?

Она будто не слышит, снимает перчатки и, сунув их в карман, рассматривает мою четырехмесячную бороду и волосы до плеч.

— Я с трудом тебя узнала.

— Воспринимаю это как комплимент.

— Почему? Я всегда считала тебя красивым.

— Да, правда, ты давно меня не видела. Было время, когда я поправился на сорок фунтов.

— Ну не из-за меня же?

— Отчасти.

— Это лестно. Так что с тобой произошло? — весело продолжает она. — Почему ты выступаешь по телевидению? Победил в конкурсе, придумал новый способ очистки воды? Рассказывай?

— Не совсем, но я хотел дать эксклюзив тебе.

— Здорово. Ты, надеюсь, оформил патент?

— Я сам патент, но это уже не важно.

— Ты молодец, что объявился. Я хотела… в общем, все думала: надо бы тебе позвонить.

— Я тоже.

— Я хочу сказать: это ведь из-за меня… Во всяком случае, скорее я… ну, я должна была сделать первый шаг. Разве нет?

— Так вопрос не стоит. Я не женщине позвонил — я позвонил журналисту. Потому что ты знала меня раньше и я тебе доверяю.

— Спасибо, Джимми. Я тронута. И мне приятно тебя видеть… ну… таким. Хорошо выглядишь. В общем… лучше. Ты кого-то встретил?

— Да.

— Рада за тебя.

Я улыбаюсь. В ее словах нет фальши, но это самозащита — я чувствую, что она настороже, обеспокоена моим звонком, взволнована нашей встречей и растерялась от моего спокойствия — искреннего, это и без очков видно. Она-то думала, безутешный бывший долго искал повод позвонить, вот и объявился с хорошей новостью, ожидала уговоров, обещаний, предложения начать все сначала — и вся ее заранее заготовленная оборона рушится, потому что я и не думаю наступать.

Я не хочу сказать, что она разочарована. Ее уже не тянет ко мне, как раньше, я это вижу, но она не из тех, кто чувствует себя хуже оттого, что жертва не добита. Нет, здесь другое, глубже.

— Ты не хочешь сесть, Эмма?

Она колеблется, потом вынимает руки из карманов. Снимает пальто, вешает его на стул, поворачивается ко мне. Под серым трикотажным платьем ее грудь, кажется, стала еще лучше. Я на мгновение перестаю дышать. Всматриваюсь в ее глаза. Она заметила мою реакцию. Я спрашиваю, как можно более непринужденно и понимающе:

— Сколько?

— Четыре месяца, — отвечает она, выдержав мой взгляд.

Я киваю, стараюсь не выказывать эмоций и движением бровей показываю, что усвоил информацию.

Эмма садится. Я тоже сажусь напротив нее, по другую сторону низкого столика. И говорю:

— Это хорошо.

— Нет.

Она отворачивается, сжав губы, чересчур пристально рассматривает гримерные принадлежности под зеркалом. Я спрашиваю, что случилось.

— У меня проблемы. С Томом. Ему, как выяснилось, был нужен только ребенок. Сколько мы бегали по врачам, ладно, эти подробности тебе неинтересны, в общем, когда наконец получилось, он стал… скажем так, я для него больше не существовала, я была только сосудом. Будь осторожна, того-этого не ешь, брось курить, поскорее уходи в отпуск по беременности, не садись за руль, куда ты идешь? Я оказывалась виновата во всех смертных грехах, стоило мне чихнуть. Он больше не прикасался ко мне, не отходил от меня ни на шаг… Про мою работу я уж и не говорю: он запрещал мне писать, видите ли, излучение от компьютера — это еще и двух месяцев не было, представляешь? И мы ни с кем не виделись, чего доброго, краснуха…

Она сплетает и расплетает руки, крутит на пальце несуществующее кольцо. Я слушаю ее с тяжелым сердцем. Мечты опасны тем, что могут сбыться, а мою тоску, оказывается, пережить куда легче, чем ее разочарование.

— Я ушла от него. Решила: оставлю ребенка, как-нибудь справлюсь, а там разберемся. Сначала он и слышать ничего не хотел, угрожал мне, теперь притих. Он ждет, когда я рожу, и нанял адвокатов… установил за мной слежку, нашел свидетелей, подал жалобу… Подозрение в попытке аборта. Меня три раза вызывали в полицию, гинекологи осматривали, мне предъявлено официальное обвинение. Есть закон, мне грозит срок, пять лет, если я его потеряю. И я все равно потеряю его, когда рожу: Том работает в прокуратуре. Это все ужасно, но я сама виновата. Я не сдамся. Поговорим лучше о тебе.

Я потрясенно смотрю на нее через разделяющий нас стеклянный столик, силясь разглядеть мою Эмму, беспечную и влюбленную, ненасытную и задорную фею зеркал, в этой женщине, которой самое заветное ее желание разбило жизнь.

Ей, видно, не по себе от затянувшегося молчания, и она меняет тему, говорит делано веселым тоном:

— Да, мне звонила миссис Неспулос. У нее все хорошо, она на Патмосе. Передает тебе привет.

Не в силах выдавить из себя ни слова, я протягиваю ей картонную папку с эмблемой телеканала. Наши пальцы соприкасаются, и она не сразу убирает руку. Потом отстраняется, открывает мое досье.

Затаив дыхание, я с тревогой смотрю, как меняется выражение ее лица по ходу чтения. Выходит, я ошибся. Я увидел ее — и ничего больше мне не нужно; она здесь — и все мои решения ничего не значат, пустой звук, я снова теряю почву под ногами. Ее запах, ее красота, ее горе… Я не могу без нее жить. Вновь одолевает, сильнее, чем когда-либо, искушение отчаянием, пока она ошеломленно пробегает глазами мое коммюнике для прессы. Вызов, миссия, ответственность за человечество — все это теперь отвлеченные понятия, теория, выход за неимением лучшего, способ бегства. Я думал, что теперь надежно защищен от земных страстей, что совладал с желанием, поставил крест на сексе и буду отныне испытывать лишь обобщенную любовь к человеку и человечеству в целом, — но перед ее поруганной женственностью, взывающей о помощи, меркнет все остальное. И сквозь отчаяние пробивается догадка, предчувствие — что все еще возможно. Взять ее за руку и уйти из этой студии, от всех этих людей, забыть, кто я, чего от меня хотят, забыть мой добровольно-принудительный крест — исчезнуть вместе с ней, быть только приемным отцом будущему ребенку, променять все человечество на жизнь с женщиной, которую я люблю.