Закатное солнце прорисовывает аркады в облаках. Я стараюсь больше не думать об Эмме — или хотя бы думать о ней по-другому. Желать ей счастья без меня. Я больше не прошу, чтобы она вернулась, — нет, пусть уходит, как можно дальше, по тому пути, который выбрала. Новый стиль, настоящие журналистские расследования, политические баталии, книга, ребенок… Равновесие. Возможно, в моей власти влиять на события так же, как я смог воздействовать на состояние здоровья?

Я сажусь на пол, зажмурившись, представляю себе церковную паперть, где я только что ее покинул, мысленно восстанавливаю события, атмосферу — и пытаюсь внести коррективы. Я уезжаю оттуда с Эммой и Томом, мирю их в машине, я у них дома, и пусть они даже займутся любовью, если ей будет хорошо, и пусть Том мечтает о том же, о чем мечтает она, прошу, пусть его депрессия окажется только страхом перед бесплодием, тем же страхом, который всегда скрывал от нее я, и эти наши страхи, мой и его, я собираю вместе и давлю в сжатых кулаках, чтобы рухнули все преграды и вырвалась на свободу жизнь, которая должна расцвести в Эмме благодаря ему, я сам себя клонирую в их ребенке, у которого будет настоящая семья, светлое детство, счастливая судьба свободного человека…

Меня будит звонок. Я лежу на полу, свернувшись калачиком. Темно. Встаю, ощупью добредаю до двери. Вижу перед собой Ким. На языке вертятся вопросы: чем закончилось совещание, почему у нее такое растерянное лицо… Но она, не дав мне открыть рта, сует под нос магнитную карточку, вталкивает меня внутрь и запирает дверь. Три буквы — ФБР, а под ними ее фотография, имя, фамилия, звание. Я поднимаю на нее глаза, еще не веря.

— Да. Все липа, с самого начала. Мне поручили одновременно обеспечить твою безопасность и создать условия. Ночь с тобой я провела не по заданию — это единственное смягчающее обстоятельство для меня в твоих глазах. И это причина, по которой меня с задания сняли. Причина — или предлог.

Я прошу ее подождать минутку, иду в ванную и подставляю голову под струю воды, чтобы прийти в себя. Что-то невероятное произошло со мной, пока я спал, кажется, я и вправду расставался со своим телом, незримо был третьим у Эммы и ее мужа, мне хочется вспомнить это, но в голове бьются слова Ким, мало-помалу вытесняя все остальное. Я смотрю сквозь капли в зеркало, прокручиваю в голове нашу встречу, и в свете ее признания все кажется ясным как день. Почему она оказалась у бассейна миссис Неспулос, почему проявила такое понимание, говорила, что и у нее несчастная любовь, почему так быстро пришла сегодня… Наврала мне, что она адвокат, чтобы я попросил ее защищать мои интересы — перед теми, кто ее нанял. Все логично. Я чувствую себя смешным, но придраться не к чему.

Ким стоит у окна и смотрит на огни Манхэттена вокруг черного провала Центрального парка. Она слышит мои шаги, оборачивается — лицо несчастное, губа закушена. Она ожидает града упреков, лавины вопросов; я задаю только один: почему она теперь сказала мне правду?

— Завтра я увольняюсь и должна буду дать подписку о неразглашении. Этой ночью я еще могу говорить, так что выложу тебе все, и делай с этим что хочешь. Это твоя жизнь, твой выбор, ты волен в любой момент все прекратить и послать их к чертям. У тебя что-нибудь осталось в мини-баре?

Срывающийся голос и мутноватые глаза говорят о том, что ее мини-бар пуст. Я открываю холодильник, киваю ей: выбирай сама. Она сливает в стакан содержимое трех крошечных бутылочек — джин и портвейн, прислоняется спиной к шкафу.

— Все липа, Джимми, — я не только себя имею в виду. Прости за резкость. Я симулировала вывих, который ты мне будто бы вправил, а потом убежала, чтобы ты последовал за мной: я должна была привести тебя на место операции.

Ким протягивает мне стакан, я качаю головой. Она осушает его залпом и продолжает:

— В автомат с пончиками поставили какую-то электронику и управляли им на расстоянии. Якобы труп — наш человек, ему вкололи даноксил: остановка дыхания и пульса, ненадолго, пока ты его воскрешал; фельдшер и его дружки тоже из нашей команды… Вот слепой был настоящий. Мы так и подумали, что ты захочешь убедиться в его слепоте, но, после предыдущих чудес, не усомнишься в исцелении.

— Он… по-прежнему слеп?

— Тебе не хотели плохого, Джимми. Похоже на игру в жмурки, да, но это был скорее протокол. Квартал обложили, заранее просчитали твои передвижения и душевные терзания, со всеми возможными вариантами, все учли… Купперман был уверен, что после чуда с пончиками ты станешь придерживаться Евангелия. Энтридж даже предсказал, что для опыта со слепым у синагоги ты дождешься утра субботы, памятуя об Иисусе, который возмущал иудеев тем, что исцелял в день шаббата… что ты захочешь испытать судьбу, бросить вызов, восстановить связь времен… Бадди сказал, что шаббат начинается с вечера пятницы, а Энтридж возразил, что ты наверняка этого не знаешь, ты же неверующий. Они держали пари.

— Это мерзко.

Слова прошелестели на выдохе чуть слышно; я уже за гранью отвращения, гнева, стыда.

— Тебе не хотели плохого, — повторяет она. — Это просто для затравки. Понимаешь? Заставить тебя поверить в способности, унаследованные от Христа, было лучшим способом пробудить их в тебе, если они в самом деле есть в твоих генах. По крайней мере, такова была теория Куппермана, и Гласснер с ним согласился.

— То есть мои анализы ДНК — они настоящие?

— Джимми… Ты думаешь, Белый дом мобилизовал ФБР, ЦРУ и Пентагон ради социологического исследования реакций простого работяги, которому внушают, будто он — Бог? Ты — национальный приоритет, и тебя надо было испытать, вот и все.

Ноги подкашиваются, я опускаюсь на кровать. Пытаюсь сглотнуть слюну и спрашиваю, выталкивая слова из пересохшего горла:

— А клен? На него наклеили почки, пока мы обедали?

— Нет, Джимми, — серьезно отвечает Ким. — Клен ожил на самом деле. Это твое первое чудо. И это доказывает то, что Бадди был прав.

Я слушаю собственное дыхание и не знаю, противно мне или просто грустно. Неужели вправду надо было выставить меня дурачком с манией величия, чтобы пробудить Иисуса? Неужели силу любви и веры, способную исцелять, я не нашел бы в себе без них? Они не верили в меня и сделали ставку на худшее, что во мне есть: на гордыню, наивную восторженность, потребность чувствовать себя лучше, выше, благороднее других… Для затравки, как выразилась Ким. Какая гадость. Какие они все сволочи.

До меня с опозданием доходит, и я вздрагиваю:

— Откуда ты знаешь про клен? Отец Доновей тебе рассказал?

— Тебя снимали. Доновея нашли мои люди, пока я вела переговоры за тебя. В кустах, с перерезанным горлом. Его ограбили. Я отвечала за его безопасность: это стало поводом, чтобы отослать меня в Вашингтон.

Я вскакиваю с кровати, хватаю ее за плечи.

— Те наркоши — тоже ваши люди?

Она качает головой. Я бессильно роняю руки, мечусь по комнате, сам не свой. Если это в самом деле были бесноватые, значит, хрен я умею изгонять бесов. Я всего лишь обратил их в бегство; стоило мне отвернуться, они сделали свое черное дело. А если никаких бесов в них не было и это самый обыкновенный грабеж, то я, унизив их, толкнул на убийство из мести. Так или иначе, я кругом виноват. Я убил Доновея. Ради притчи.

Я утыкаюсь лбом в оконное стекло, Ким неслышно подходит сзади.

— Ты тут ни при чем, Джимми, и те трое тоже. Я уверена, что это замаскированная расправа. ЦРУ не имеет права действовать на американской территории, вот и копирует наши методы, чтобы мы за них отдувались: классическое ограбление, а не стрела, пропитанная кураре, не ядовитая змея или скорпион, что было бы больше похоже на них. Энтридж руководит психологической службой ЦРУ: мы с ним на ножах, и он бесится оттого, что ты со мной переспал.

Я говорю, что она очень добра, но не надо пытаться меня обелить. А если она вправду так думает, то ее мнительность равна моей доверчивости. Неужели ЦРУ стало бы мараться убийством священника, чтобы наказать ее за перепихон со мной.