– Да, Тристрам. Сколько всего я, однако, умудряюсь выболтать, не раскрывая рта.

– Это не ты выболтал, а она, за ужином. Всякий раз, как она раскрывала рот, кроме как чтобы есть и пить, – замечу в скобках, что выпила она изрядно, – она задавала мне вопросы, касающиеся тебя, причем такие, каких из неприязни или из праздного любопытства не задают. Вряд ли ей до того попадались собеседники, знавшие тебя и говорившие по-русски. Так вот, прежде чем ты лопнешь от глупого самодовольства, позволь напомнить, вернее, указать, в каком заковыристом положении ты оказался благодаря несчастливому стечению трех обстоятельств. А именно: твое увлечение Анной, твоя роль в ее кампании и твое отношение к ее стихам – впрочем, может, ты считаешь, что иногда она пишет недурно? Да нет, конечно нет, нельзя попеременно писать то дельные вирши, то этакую чушь.

Халлет поднял руку, чтобы привычным жестом пригладить волосы, зачесанные поперек лба, но обнаружил, что по случаю окончания научной карьеры откинул все, что от них осталось, назад, и засим оставил их в покое. Ричард все еще с трудом признавал бывшего коллегу в этом безбородом человеке. Халлет извлек из кармана сложенные листки машинописного текста, с поправками от руки. Бросив на Ричарда извиняющийся взгляд, он продолжал:

– У меня выдалась парочка свободных дней, чтобы подумать над этой проблемой, которая, кстати, наводит на размышления более общего характера. – Дальше произошло то, чему люди, худо-бедно знакомые с его профессиональными ухватками, давно перестали удивляться, – он принялся зачитывать свою рукопись. – Закат литературы. Вступление. Роль модернизма в размывании и устаревании понятия литературных достоинств текста и литературных достоинств как таковых. Как только на первый план вышло своеобразие, дни литературных достоинств текста, или стилистического мастерства, были сочтены. На вопрос: «Есть ли достоинства у этого произведения?» – всегда было сложно ответить, ответ давало время и мнение читательской аудитории. Что вызывало раздражение у избранных, которым казалось, что проще и уместнее искать ответ на вопрос: «В чем новизна этого произведения?», а также: «В чем его смысл?» и «Искусство ли это?» – эти вопросы легче поддаются обсуждению и не имеют однозначного ответа. Примеры из области музыки, изобразительного искусства, поэзии, элитарной драматургии, элитарной прозы, не предназначенной для широкого читателя. В последнее время возникли дополнительные нюансы, связанные с появлением политического или политизированного искусства, в отношении которого вопрос о художественных достоинствах становится неуместным, или излишним, или попросту опасным. Пример, – и тут Халлет поступил несвойственным для себя образом и на некоторое время сменил способ изложения: – поэтическое творчество Анны Даниловой, которое, хотя и не являясь в прямом смысле политизированным, используется в политических целях, безотносительно к его художественным достоинствам, так что сам вопрос о таковых становится неуместным. Любой, кто содействует использованию ее стихов в упомянутом качестве, невольно становится в ряды могильщиков литературы.

– Минуточку, – вставил Ричард, поскольку Халлет замолчал. – То, что Аннины стихи никуда не годятся, и ты, и я поняли с первого взгляда. Или с первой услышанной строчки. Пока остались на свете такие люди, с литературой ничего не случится. Клянусь небом.

– Правильно. Только я ушел на пенсию, а ты капитулировал.

– Я не капитулировал. Я еще вернусь.

Халлет сравнил положение стрелок на своих наручных часах и на смутно-славянофильском будильнике на камине.

– А если ты прав, – добавил Ричард, – дело наше в любом случае дохлое.

– Ну и что из того?

– Неужели ты думаешь, что я уже не перебрал это в голове примерно тысячу раз?

– Нет, не думаю. Просто предлагаю тебе перебрать в тысячу первый и до конца уяснить, на что ты идешь. Кроме того, не могу себе представить, чтобы в этой истории не было никаких дополнительных обстоятельств.

Встав со стула, Халлет ненадолго опустил ладонь Ричарду на плечо, а потом не особенно твердыми шагами направился к двери. Просунув в нее голову, он поинтересовался, как там чай, и чай прибыл в полном составе секунд через десять. Некоторое время они все втроем говорили об институте и о других, более насущных делах. Довольно скоро Ричард откланялся, нагруженный всякими сообщениями и поручениями и дав обещание заходить еще. Он совсем не удивился, когда Таня Халлет нагнала его на нижней площадке лестницы.

– Что ты думаешь о том, что он тебе показал?

– Что? Прости…

– Он говорил, что хочет узнать твое мнение о какой-то своей новой работе.

– А, да. Мне очень понравилось, очень убедительная аргументация. И все совершенно справедливо.

– А как он тебе сам показался?

– По-моему, настроение у него самое что ни на есть приподнятое.

– Спасибо, Ричард. Спасибо, что зашел.

– Если я могу чем-то помочь, хотя бы…

– Да, ты можешь помочь, причем весьма ощутимо. Продолжай звонить ему, и заходить к нему, и говорить с ним, и рассказывать об институте, и писать ему, пусть даже по паре слов, пусть даже просто пересылать официальные бумажки, и продолжай все это как можно дольше. Я должна идти, я сказала, ты забыл одну вещь, а он не спросил какую. И пожалуйста, не говори мне ничего, вообще ничего, спасибо что пришел, и приходи опять поскорее, и звони.

Таня стремительно захлопнула за Ричардом входную дверь. Несколько минут он постоял на тесном крылечке, у подножия довольно крутой лестницы, которая вела вверх, в квартиры. Начал накрапывать дождик, разрозненные капли медлили в густой листве вечнозеленых кустарников, которые кто-то посадил в садике и, по всей видимости, усердно обихаживал. Ричард соврал, вернее, попытался соврать Тане насчет того, какое впечатление произвел на него ее муж, – Халлет показался ему совсем больным, причем чем внимательнее он к нему приглядывался, тем острее делалось это чувство, из-за него Ричард даже не мог сосредоточиться, когда Халлет читал свою рукопись. Впрочем, надо признать, у него, Ричарда, не было особого опыта в этих делах. Его родители, как и все люди их поколения, постепенно сдавали, потом занемогли, потом слегли и наконец умерли.

Дождик приутих. Пройдя несколько ярдов, Ричард и вовсе позабыл о нем и замедлил шаги, потом ощутил его вновь и зашагал быстрее. Он сел в машину и поехал домой, прибыв туда в двадцать минут шестого. По устоявшейся привычке он прежде всего зашел к себе в кабинет, где на пишущей машинке его ждала записка в конверте, адресованном «Ричарду» изящным, неразборчивым почерком Корделии. На вложенном в конверт листке без всякой преамбулы сообщалось, что Корделия находится у себя в комнате и намерена находиться там столько, сколько сочтет нужным, и беспокоить ее каким бы то ни было образом воспрещается. Ну что ж, сразу же подумал Ричард, на какое-то время это сильно облегчит мне жизнь. Взглянув на записку еще раз, он обнаружил, что то, что он принял за витиеватый узор в самом низу листка, на самом деле означает «см. оборот», или «смаборот». Он посмотрел и через некоторое время разобрал:

– Приписка, которая, возможно, тут же бы его и отрезвила, будь он еще способен на отрезвление. Он сел за стол и некоторое время перечитывал написанные кириллицей названия на корешках книг, стоявших на ближайших полках. Тут бы, по-хорошему, должен был зазвонить телефон и раздаться хриплый голос, с предложением послать к чертям всю эту русофильскую туфту и встретиться у виконта Ронды в шесть часов. К сожалению, среди Ричардовых знакомых не имелось в данный момент обладателя такого голоса, а порывшись в памяти, он понял, что его, собственно, не имелось никогда.

Он ждал. Жизнь замерла, казалось, она замерла повсеместно. Даже снаружи воцарилась тишина. Чтобы хоть чем-то себя занять, он полистал записную книжку и набрал номер. На том конце раздался женский голос с американским выговором.