— Вот дерьмо, — сказал Жира.

— Теперь понятно, почему на лестнице тухлой рыбой воняло, — сказал Хеннинен. — То есть я это с полным уважением.

— Не знаю, бля, но как-то это не укладывается у меня в голове, я ее и не знал-то толком, но все равно, ёпть, пот прошибает.

— Да уж, невесело, — сказал Жира. — Я только хотел сказать… я не знаю, что я хотел сказать.

— Там вообще ужас что творится. Приехали ее сестра и дочь, ну та баба, что была на лестнице, а потом еще дочь дочери, или как ее там, на хрен, не помню. Я совсем там растерялся, и то сказать, попал в такую квартиру, где, на хрен, покойник, и пошел нести какую-то чушь, а потом, на хрен, вылетел оттуда, как пробка.

— Вполне естественно, — сказал Хеннинен голосом шамана-ясновидца.

— Господи Иисусе, как же все это ужасно. Понимаете, дело даже не в Габриэле, и так было видно, что она одной ногой в могиле, это вообще ужасно, на более высоком уровне, вся эта смерть, бля. Хотя даже смерть сама по себе дело нехитрое, закусил и все тут, но находиться в одной комнате с этими людьми, с родственниками покойника, это просто невыносимо, это напрягает больше всего.

— А как же плантация? — спросил Жира и попытался поймать в кулак заблудившуюся на столе муху. Она почувствовала угрозу и взмыла до самой люстры, отчаянно жужжа и возмущаясь. Это внезапное движение Жиры как-то вдруг заставило кровь снова прилить в испуге к голове, хотя все утро она только этим и занималась.

— Наверное, увезли куда-то, этот мужик что-то там говорил, но я был в таком ауте, что уже ничего не слышал. И не видел их нигде.

— Будет родственничкам занятие, — усмехнулся Хеннинен.

— Ага, там была ее сестра, но она, похоже, вообще не в себе, твердила все время «здрасьте» да «здрасьте», и ни слова больше. Я, конечно, тоже ни на какие красноречия не был способен. Но только вот ведь какой вопрос, у меня же по-прежнему здесь лежат ключи от ее квартиры, а я теперь даже не уверен, смогу ли я их туда отнести, а вдруг они начнут спрашивать и все такое.

— Думаю, сейчас у них там забот хватает. Думать им больше не о чем, кроме как о твоих преступных намерениях, — сказал Жира.

Немного посидели, и вдруг все встало на свои места. То есть комната осталась на месте и все вещи тоже: стол, стулья, матрас и радио, которое так и не работало. Все было на месте, но в этом-то вся и соль, что все стало другим, словно бы освещение вдруг поменяли, сделали более тусклым, и как-то вдруг стало понятно, что все это никогда не кончится, будет меняться свет, цвет, оттенки, но не более того. Это было как-то очень значимо. Словно этот уход и эта смерть придали всему миру ощущение незыблемого цементного постоянства.

— Как же я устал, — сказал Маршал и зевнул для верности.

— А ко мне, похоже, снова вернулось похмелье, — простонал Жира. — Я чувствую себя так плохо, что мне прямо ужасно плохо.

— Чего?

— Поясняю. В связи со всеми этими событиями мое похмелье как бы немного прошло. А потом мне снова стало плохо, когда я услышал про Габриэлу, и теперь оно снова как бы вернулось. Я чувствую себя так ужасно и физически, и душевно, это просто какой-то замкнутый круг, они словно подпитываются друг от друга.

Похоже, что Жира не на шутку увлекся описанием, возбуждаясь с каждым словом все больше. Иногда он впадает в такое состояние, и тогда его уже трудно остановить.

На сей раз Хеннинен прервал речь Жиры на полуслове:

— Я предлагаю оставить это бренное жилище для того, чтобы несколько взбодриться и немного приподнять настроение.

— Приподнять? — переспросил Жира.

— Ну, вообще-то я подумал, не выпить ли нам для начала немного пивка.

— Мм, — промычал Маршал и, запустив пальцы в волосы, стал медленно приподнимать шевелюру. Когда между пальцев остался ровно один волос, он взял его подушечками и резко дернул: по всей голове разлилась удивительно мягкая и приятная боль, пожалуй, это было похоже на то, как если бы на голову вылили целую кастрюлю горячего черничного киселя.

— Что «мм»? — спросил Хеннинен.

— А то «мм», что я мог бы чуток вздемнуть.

— Похоже, ты все еще от шока не отошел, — сказал Жира.

— Да не-е, просто устал от всей этой беготни.

— Несмотря на это, все же осмелюсь напомнить вам, господа, об игре в кости, — сказал Хеннинен, потом сгреб все игральные кубики в кулак и погрозил им присутствующим. — Хотя, честно говоря, мне тоже расхотелось играть. Пора малость взбодриться. Конечно, люди умирают, но с этим, увы, ничего нельзя поделать.

— Резонно, — согласился Жира.

— Да я не об этом. Я хотел сказать, что если вы решите куда-нибудь свалить, то я тем временем немного посплю. Правда, одну просьбу вы, наверное, могли бы для меня выполнить.

— Начало не предвещает ничего хорошего, — сказал Хеннинен.

— Эх, не люблю я эти просьбы, — вздохнул Жира.

— Ну, вы могли бы по дороге занести ключ на верхний этаж? Я сам не смогу, мне и правда стало там очень-очень плохо.

— Ха, — сказал Хеннинен.

— Ладно, давай сюда, — проговорил Жира, вытянул навстречу свою тоненькую руку и стал ждать торжественного момента передачи ключа. Как только Маршал снял его с кривого гвоздика, вбитого где-то высоко над сушильной машиной, Жира схватил ключ, зажал его в кулаке и поднял руку вверх, как рабочий-передовик на советских плакатах.

Хеннинен и Жира ушли. Они проделали это так резво, что мозг этого даже как-то и не зафиксировал. Лишь в том месте, где они стояли, остались два светлых, быстро остывающих пятна.

~~~

Звонил Хеннинен.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответил Маршал. Возможно, так было необходимо.

— Я тебя разбудил?

— Долго же я спал.

— Это был вопрос или утверждение? Ну, эдак прилично, я на часы не смотрел, я время измерял пивными кружками, поэтому где-то так прилично с чем-то часов.

— Странное у меня состояние.

Маршал потерся щекой о мятую слюнявую подушку и уточнил координаты. Голос был густым и заплетающимся. Хеннинен сообщил, что они отошли от дома метров на триста или пятьсот, он забыл измерить расстояние точнее, и теперь сидели на террасе, которая называется «Грешница», то есть в ресторане. А он стоит на улице Хельсингинкату, то есть не он, а ресторан там расположен.

— Мы отнесли ключ, — сообщил Хеннинен. Потом рассказал, что эти люди отнеслись к ним по-доброму, даже самая молодая сказала про Маршала «странный товарищ».

— А я до последнего момента был совершенно уверен, что о товарищах говорят только пожилые, — пробубнил Маршал в трубку, зажатую где-то между ухом и подушкой. — То есть я хотел сказать, что товарищи это, по-моему, уже исчезающий вид, так же как в свое время батрак или прачка, или какой-нибудь управляющий имением. Таких теперь днем с огнем не сыщешь.

— Вот как, — удивился Хеннинен. — Какие-то странные сны тебе снятся. В любом случае там все продолжалось в таком, значит, духе. Если помнишь, у Габриэлы в квартире всегда были целые горы пустых бутылок, ну так мы и предложили свою помощь в этом вопросе и вынесли, на фиг, все бутылки.

— Куда вынесли?

— В магазин, болван, точнее, в пункт приема стеклотары, точнее, в храм спасения грешных душ. Их там до хрена было, этих бутылок, каждый нес по четыре пластиковых пакета, а я вообще целых пять. Нам за них денежку дали.

— Сейчас приду, — сказал Маршал, выключил телефон и стал собираться. Сборы были самые непродолжительные: встал с кровати, умылся и вышел.

На улице было уже жарко, можно даже сказать ужасно или смертельно жарко. Абдула переместился на улицу и теперь сидел на грязном оконном карнизе какой-то фирмы, однако все же недалеко от родного дома. «Привет», — сказал он. «Привет», — ответил Маршал и зашагал вниз под горку налево от перекрестка.

Солнце жарило нещадно. Асфальт ли, подошвы, ноги или душа — все стало вдруг мягким и податливым, словно бы в процессе ходьбы у тебя появилось некое новое свойство, словно бы кожа и воздух стали вдруг одним целым, и с каждым шагом ты все больше и больше растворялся в этом воздухе. Клены, находясь в тисках этой невыносимой жары, поникли и стали совсем черными, внушительными и даже какими-то грозными. Они нависли над железным забором школы с таким видом, что будь у них глаза, непременно бы их выпучили. Однако парк с его человеческими чертами быстро остался позади, и теперь шагать было невероятно легко. Казалось, что-то случилось, произошла какая-то перемена, и утро со всеми его гнетущими и смердящими часами отошло на второй план, словно бы спрятавшись за стеклом витрины, а впереди ожидало что-то свежее, все еще немного сонное, но уже рождающее значительные фразы о новом дне и новой пище. Впрочем, почему бы и нет, ведь удалось же вздремнуть на какое-то время, так что вполне резонно было говорить о новом дне, коли уж все в этот миг было в наших руках.