Всю свою жизнь, с самого девичества, я всегда представляла себе собственное будущее, как скульптор лепит из глины черты своего творения. Реальные же события всегда вносили свои изменения в эти очертания будущего, созданные моим воображением, правда, не до конца. Какая-то часть такого воображаемого будущего все же оставалась, и я даже могла его опознать.

А сейчас, совершенно неожиданно, меня со всех сторон окружало время, подобное пустыне и небу. Оно было абсолютно плоским; в нем не существовало ни хребтов, ни гор, ни долин. Я вглядывалась в будущее, но ни одной стоящей мысли мне в голову не приходило.

– Мне кажется, я выбрала неверный путь, – сказала я, удивив всех троих. Я и сама удивилась, что стала рассуждать вслух.

– Точно то же самое кажется и мне, – сказал Винфильд. – Я тоже выбрал не тот путь. В моем случае это произошло в Риме, когда я позволил себе попасть в зависимость от этого дорогого немецкого пива. С тех пор все сильно изменилось.

У Джо был немножко усталый вид. Но поймав на себе мой взгляд, он улыбнулся, и улыбка его была по-настоящему дружеской, а не извиняющейся, как это часто случалось в последнее время.

– Тебе не надо было уходить от твоего настоящего ремесла, – сказал он. – То, что ты так долго крутилась со съемочными группами, еще совсем не означает, что ты и в самом деле знаешь, как делаются фильмы.

– Как делаются фильмы на самом-то деле не знает никто, – сказала я. – Я рисовала много-много лет и все равно совершенства не достигла. Просто рисовала вполне прилично. И каждый раз при виде великого произведения я чувствовала себя неумелой дилетанткой.

– Я сказал – ремесло, – настаивал Джо. – Ремесло, а не искусство. Искусство встречается в жизни редко, как любовь. А ремесло – это лояльность, как в хорошем браке. Здесь необходимо только дно – делать все добросовестно. А больше ничего и не нужно. Может, пару раз за всю жизнь человеку и удастся сделать что-нибудь не просто хорошо, а отлично. Но это уже не важно. Необходима именно лояльность, если человек хочет получить от своей профессии что-нибудь действительно стоящее.

– Тяжелые слова, – сказал Эльмо.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказала я.

На самом-то деле я Джо вполне понимала. И Джо вроде был прав. Я смутно помнила то чистое удовлетворение, которое я, бывало, ощущала, когда у меня получались хорошие рисунки. Несколько лет подряд это ощущение было для меня главной опорой всей жизни. И – непонятно почему – меня сейчас очень задело, что Джо решил мне об этом напомнить.

– А может, мне надоело себя ограничивать, – сказала я. – Может быть, мне было необходимо попробовать себя еще в чем-нибудь, чтобы не почувствовать таких ограничений.

Джо ничего мне не ответил. Да и вообще все в машине молчали. Я загрустила, и настроение у меня упало. Отчасти это можно было отнести на счет мелькавшей мимо бесконечной, пыльной, бесцветной земли. Как же это я попалась в такую ловушку? От одного вида этой монотонной пустыни мне хотелось разрыдаться, а к тому же я чувствовала себя такой одинокой и безо всякого будущего. Совершенно беспричинно, совершенно неразумно, но я очень разозлилась на Джо. Он был для меня самым давним и самым близким другом. А я чувствовала, что дружбы между нами больше нет. Эта моя глупейшая история с Оуэном отдалила нас друг от друга. Я считала, что Джо не должен был этого допустить. Это было как предательство. И чем дольше молчали мои спутники, тем больше мне хотелось плакать. Но я изо всех сил сдерживалась, потому что прекрасно знала, как скверно реагируют мужчины на женские слезы. Если я заплачу, они, возможно, просто вышвырнут меня из машины в следующем же городке. Во всяком случае, мне хотелось сдержаться и дать волю слезам только тогда, когда я останусь одна.

Все трое моих спутников всегда были по отношению ко мне чрезвычайно внимательны и щедры. А я все равно чувствовала, что они мне не друзья, а враги. Они не понимали того, что нужно было понимать. И рассчитывать на то, что они такими и будут, я не могла. Мне не хватало Оуэна. Он не был ни внимательным, ни щедрым; и он ничегошеньки ни в чем не понимал, но на него я могла положиться – он был самим собой. Те мужчины, на которых я полагалась в чем-то сложном, сами были слишком сложными. И вот теперь, когда им должно было быть абсолютно ясно, что я несчастна и что мне необходимо, чтобы хоть кто-нибудь со мною поговорил, они молчат, как улитки в раковинах. Мы проехали, наверное, миль тридцать, ни никто не произнес ни единого слова.

В конце концов, я больше сдерживаться не могла. Этот унылый ландшафт и эта гнетущая тишина вызвали у меня отчаянное чувство одиночества. И я начала плакать. Все трое мужчин крайне удивились, как я и ожидала. Чтобы заглушить рыдания, я натянула на голову пальто Джо. Немножко поплакав, я почувствовала себя лучше. Я больше не видела ни этой навевающей такую грусть пустыни, ни этого бездонного неба, и мне сразу же стало спокойнее и легче. Я понимала, что мои спутники страдают из-за того, что я могу слышать их бессмысленный разговор и их неловкие высокопарные замечания. Но они страдают, мне от этого только лучше. Пусть страдают! У всех троих, как я считала, жизнь с женщинами не очень-то удалась: слишком уж спокойно они сидят и заново переживают свои ушедшие в прошлое интрижки. Все это они делают как-то лениво. Из-под пальто я так и не вылезла, отчасти потому, что хотела им отомстить, а отчасти потому, что так мне было очень уютно. Весь день вокруг меня было слишком много пространства. А я выросла среди прекрасных видов на море и невысоких калифорнийских холмов и совсем не привыкла чувствовать себя ничтожной букашкой, заброшенной во вселенную.

Когда минут через двадцать я вылезла из-под пальто, все вокруг стало гораздо приятнее. Солнце уже начало спускаться к горизонту, по краям которого распространялись его яркие лучи, освещавшие землю, наверное, миль на сто вокруг. Все трое постарались сделать вид, что моего пробуждения не заметили. Они словно вовсе и не смотрели в мою сторону, продолжая свой унылый разговор о бейсболе.

– Единственное, что я могу сказать – я очень рада, что никому из вас не жена, – сказала я весело. – До чего же вы примитивны, просто ужас! Больше ни одного слова про бейсбол я слышать не желаю, ясно?

Они так обрадовались, что окончательно перепились, благо пива у нас было много.

– Сидеть в машине с ревущей бабой, – все равно как с шестнадцатью кобрами, которые ползают, где хотят, – произнес Винфильд. – Теперь я понимаю, почему я столько раз сбегал из дому.

А дальше, не успела я опомниться, как они заставили меня сесть за руль. Джо ужасно напился и принялся важно разглагольствовать, повторяя каждую свою высокопарную фразу по два, а то и по три раза. Но я все терпела. Приступ злости у меня прошел. И мне даже было интересно вести этот розовый «кадиллак» и наблюдать за закатом. К тому времени, когда солнце совсем скрылось за горизонтом, а небо стало темнеть, мы уже добрались до окраины Эль-Пасо.

– Вот и Техас. Колыбель моей юности, да и Винфильда тоже, – сказал Эльмо.

Теперь, когда мы спокойно объехали Мексику стороной, не оставалось ничего другого, как поехать именно туда. Я уже собралась было направить «кадиллак» на пограничный мост, как Джо вовремя вспомнил, что в багажнике у нас лежит украденный фильм. Мы все про него совсем позабыли. Немножко поспорив, мы припарковали «кадиллак» и пошли через мост пешком. В реке почти не было воды, только уйма рыжего песка, по которому тянулась серебряная ленточка. Эльмо взобрался на мост и сделал вид, что собирается с него спрыгнуть, чтобы свести счеты с жизнью, хотя до воды было не больше десяти метров. За Эльмо безо всякого интереса следили несколько мексиканских караульных.

– В этой части страны нет должного уважения к человеческой жизни, – заявил Эльмо, – когда мы заставили его спуститься. Он был абсолютно пьян.

– Ух, дьявол! – сказал он. – Эти проклятые караульные не пошевелились бы, если бы я и впрямь прыгнул. Последний раз, когда я попробовал броситься с моста в Тибр, не меньше пяти десятков итальянцев принялись молиться всем святым.