Спуск по лестнице в холодный подвал, однако, отрезвил его настолько, что он вспомнил, как ненавистен всегда был для него вид мертвецов: перед тем как переступить порог покойницкой, он отвернулся и незаметно для Брауэра осенил себя крестным знамением. Между тем служитель морга завернул за угол, где стоял еще один ряд холодильных камер. Здесь Брауэр, впервые обратившись к Манкузо, тихо спросил:

— А что это вообще-то был за тип?

— Да так, антисоциальная личность.

— Послушай, ты,— Брауэр даже остановился,— сукин сын! Да ты знаешь, что он ухлопал двух людей?!

— Вот и я говорю…— бросил Манкузо на ходу.— Неприятная была личность.

Служитель подошел к одной из дверей, сделанных из нержавеющей стали, глянул на болтавшуюся на ручке бирку и, открыв холодильник, выдвинул оттуда закрытые простыней стальные носилки. Под простыней, в самой середине, что-то торчало, выдаваясь дюймов на шесть.

— Да у него, похоже, член стоит!— заметил служитель, явно оживившись.

Но едва он приподнял простыню, Манкузо тотчас увидел: это торчит обгоревшая кисть Петерсена. Рука была сломана у запястья и, положенная рядом с трупом, выглядела безобразным черным пауком. Тело Петерсена было обуглено: приглядевшись, на нем можно было различить отпечатки ворота и нагрудного кармана — следов сгоревшей рубахи. Ровный ряд пуговиц, расплавившись, впечатался в черную кожу белыми горошинами монпансье. От жара и обезвоживания кожа мертвеца съежилась и туго обтягивала выпиравшие кости. Глаза были выжжены; оскаленный рот как бы застыл в немом крике: черные губы составляли разительный контраст с ослепительно белыми зубами. Лучевая и локтевая кости руки прорвали сжавшуюся мышечную ткань; белый циферблат сорванных с запястья часов был вплавлен в предплечье.

— Хорошо поработали! — прокомментировал служитель.

Манкузо склонился над покойником. Несмотря на заморозку, он почувствовал запах: пахло шашлыком. Лицо мертвеца не было похоже на то, каким оно было при жизни. Но все же несомненно принадлежало Рольфу Петерсену. Манкузо набрал побольше слюны и смачно плюнул в это ненавистное лицо.

— Боже! — с отвращением промолвил служитель и потянул простыни.

Брауэр стоял поодаль, с бледным лицом, и его, казалось, вот-вот стошнит.

— Как вы напали на след? — спросил Манкузо.

— Нам позвонили и сообщили адрес,— ответил тот, как будто речь шла о самом пустячном деле.

Служитель задвинул носилки и захлопнул дверь холодильника.

— Но кто звонил?

— Он не назвался.

— Кончай пудрить мне мозги. Не станете же вы выезжать с группой захвата по чьему-то анонимному звонку. Так, вдвоем-втроем — это еще бывает. Но не с целой же группой!

Брауэр пригляделся к Манкузо. На его лице заиграла подленькая ухмылка, и Манкузо понял, что ответа ему не дождаться.

— Пошел ты ко всем матерям, понял?! — И Манкузо, развернувшись, вышел из мертвецкой.

ПОНЕДЕЛЬНИК

15 августа, 1988

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

5.30.

Салли проснулась и тут же вспомнила: ее портрет в полиции. Рисунок фоторобота. Она его не видела, но знала — он существует. Теперь она по-настоящему испугалась.

Телевидение уже показало этот портрет. Его увидели двадцать миллионов американских семей. И сейчас эти миллионы думают: кто она, не встречалась ли она им. И сотни, тысячи полицейских усиленно ищут ее. Давно, очень давно она так не боялась. Однажды в Кабо-Грасиас-а-Диас насильник приставил пистолет ей к виску. И предложил помянуть его, когда она предстанет перед Богом. Даже тогда она не была напугана до такой степени.

Стояло раннее тихое утро, а она лежала в постели, судорожно схватившись за подушку, прижимаясь лицом к ней, такой мягкой, такой пушистой. Словно подушка могла стать спасением. Потом Салли подумала о Терри: уж его-то она наверняка потеряла.

Она отбросила одеяло и спустила ноги. В комнате было прохладно и сыро. Салли повела плечом, и желтая ночная рубашка, соскользнув, мягко упала на пол. Она прошла в ванную, пустила холодную воду и выдавила зубную пасту. Но от запаха мяты ее затошнило. Вот так в это промозглое утро стояла она посреди ванной голая, спина и ягодицы покрылись гусиной кожей. Руками схватилась за край белой фарфоровой раковины, но тошнота откатила. Да, ее обложили. Но она позаботится о себе, вырвется из этой ловушки.

Однако прошло немало времени, пока дыхание ее выровнялось и голова перестала кружиться. И еще больше, пока страх отступил.

Странно. Странно, что не звонит телефон. Она ощутила странную пустоту — день начался без звонка Криса. Но потом, когда Салли приняла душ и оделась, до нее дошло: звонков Криса больше не будет. Она ясно почувствовала это по его голосу прошлой ночью. Да, ситуация изменилась.

Сейчас Крис живет в доме для гостей. Он пишет пресс-релизы для Терри и присутствует вместо нее на регулярных брифингах для прессы в 15.00. Он отвечает на звонки и собирает информацию от Бена, Кэтрин, Дэна, Барбары и Руна. Именно Крис теперь, после прокуренных ночных заседаний, остается хлебнуть виски у камина, подбить итог выигранным и проигранным позициям прошедшего дня, достигнутым целям, подсчитать исчерпавшие себя или возобновленные контакты. Возможно, он всегда именно этого и хотел, потому так истово следовал всем ее указаниям, был так внимателен к ней. Он учился ее стилю, ее мастерству, потому что всегда имел одну цель: занять ее место в штабе Терри, в его жизни.

Она взглянула на себя в зеркало. Волосы стянуты назад, темные очки, широкие поля низко надвинутой на лоб панамы — Салли едва узнала себя. Другая, чужая женщина — решительная, целеустремленная. Швейцар нес ее багаж, а Росс ждал в коридоре.

— Вы спали? — спросил он.

— Вроде того.

Он подошел, взял ее за руку.

— Посмотрите на меня,— попросил он.— Посмотрите на меня, Салли.— Когда наконец она сделала это, он сказал:— Не жду, что вы простите меня. Но хоть поймете.

В его глазах была боль. И жалость. Но она боялась поверить ему.

— Я здесь по работе,— сказал он мягко,— но я попытаюсь так устроить свои дела, чтобы помочь вам. Я вел себя бестактно. Я был неправ.

Салли ступила на лестницу. Вниз, вниз.

— Я хочу, чтобы вы мне верили,— сказал он.

Они вышли вместе в холодное утро. Росс дал носильщику доллар, и, пока тот разглядывал купюру, оба скользнули в такси. Росс все время смотрел на нее. Когда они повернули на Коллинз-авеню, Росс заговорил:

— Маскируемся?

— В полиции есть фоторисунок женщины, что была тогда в баре гостиницы "Четыре времени года".

Росс остолбенел:

— Что? Кто был?

— Прошлой ночью я слушала новости. Как думаете, мы сумеем найти вашингтонскую утреннюю газету в аэропорту?

Он посмотрел на часы.

— Так рано? Вряд ли.— Наконец-то он разобрался, в какой тревоге живет сейчас Салли.— А, не волнуйтесь,— успокоил он.— Эти рисунки гроша ломаного не стоят. К тому же хорошенькую женщину всегда трудно написать.

— Спасибо…— сказала она.— Дэйви, что же мне делать?

— Делать? Подождать, оглядеться. Залечь на дно. Сможете?

— Полагаю, должна.

— Через несколько дней случится другое преступление. Или еще что-нибудь. И все забудется.

— Вы в самом деле верите в это? Или просто хотите меня успокоить?

— Честно говоря, и то, и другое.— Он потянулся к ней, взял ее за руку.— Я все сделаю, что смогу. Только бы помочь вам.

В его порыве прозвучали сочувствие, нежность. Он был милым, мягким человеком. Но он должен выполнить свою работу. Она поняла его лучше, чем он мог даже вообразить. В иное время, при иных обстоятельствах все повернулось бы иначе. Но события отрывали их друг от друга. Как не однажды уже случалось в ее жизни.

Она сидела в такси и смотрела, как на фоне розового утреннего неба мимо скользил длинный серый ряд отелей. Она летела назад, в неизвестность. Назад! Схватиться за соломинку… Только когда "ПанАм-727" оторвался от взлетной полосы, Салли взглянула в иллюминатор на расстилавшуюся внизу зеленую равнину Эверглейдс. Она вспомнила Карлоса Фонсеку. Он стоял на коленях на дощатом полу и молился, перебирая четки.