— Как это перестроить?

— Да ванна совсем старая, заменить бы.

— Старая? А сколько же ей лет?

— Да лет двенадцать, наверно.

— Неужели так много? Но дерево крепкое, доброе, и не скажешь, что старое. Если всё менять, во сколько же это обойдётся? Кипарис сейчас, наверное, очень дорог.

— Правильно, кипарис стоит дорого, а мы купим современную ванну из синтетического материала. Это несравненно дешевле.

— Синтетика? Это же ширпотреб, дешёвка. Даже стыдно заводить в доме такое. То ли дело благородное дерево!

— Ничего подобного! Сейчас во всех хороших домах такие ванны. А сооружений с топкой внизу уже нигде нет.

— Не знаю, может и так… Но ведь все знакомые восхищаются нашей кипарисовой баней.

— Сколько бы знакомые ни восхищались, а мне самому она надоела. И потом, ты уверена в их искренности? Может быть, они на словах хвалят, а про себя смеются над нашей старомодностью.

— Пластиковая ванна… — неодобрительно сказала Ясуко. — Это получится, значит, как в нынешних многоквартирных многоэтажках.

У Гисукэ даже сердце ёкнуло. Не ко времени затеял он разговор о европейской ванне. Придётся оставить до другого раза.

Придя к себе, Гисукэ улёгся в постель и раскрыл журнал. Попробовал читать, но так и не перевернул ни одной страницы. Перед глазами всё время стояла Кацуко. Молодое тело, упругое и гибкое. Кожа гладкая, как смоченное водой мыло. Такой женщины он ещё не встречал. Он не мог от неё оторваться, всё гладил, гладил и испытывал настоящее счастье в её сильных и нежных объятиях. Вчера ночью он забыл свой возраст, почувствовал себя молодым и выложился до конца. Сейчас это воспоминание будоражило, волновало кровь.

"Одними воспоминаниями сыт не будешь", — подумал Гисукэ и решил, что в ближайшие дни обязательно съездит в Намицу. Пусть всё повторится. Его жизнь обрела новый смысл.

Энергия так и переполняла Гисукэ, и это сказалось на его политической деятельности.

10

В городе стали замечать, что Гисукэ Канэзаки зачастил в Кумотори. Раньше он бывал там крайне редко, а теперь, ссылаясь на дела, на необходимость поддерживать связь с провинциальным комитетом "Кэнъю", стал ездить раз или два в неделю, нередко задерживался на ночь. Если бы кто-нибудь поинтересовался содержанием его бесед с партийным руководством, вряд ли бы он получил вразумительный ответ. Гисукэ, конечно, порой встречался с кем-нибудь из партийного комитета, но всегда накоротке и без особого повода. Таким образом он хотел обосновать необходимость своих "командировок".

Приехав в Кумотори, он не задерживался в городе, а сразу же отправлялся на горячие источники. Однако два часа, проведённые в поезде, старался использовать с максимальной пользой. В вагоне нередко оказывался кто-нибудь из знакомых; Гисукэ обязательно подсаживался и заводил разговор о работе.

— Столько у вас дел, Канэзаки-сан, — говорил собеседник, — просто диву даёшься, как вы всё успеваете…

— Да кручусь вот… — вздыхал Гисукэ. — Партийные поручения прямо замучили. По любому поводу вызывают… Да и виноделие забрасывать нельзя. К северу от Кумотори рынок сбыта у нас слабоват. Пытаюсь его расширить… А тут ещё мой главный редактор пристаёт — напишите что-нибудь свеженькое для "Минчи". Вот и езжу, ищу подходящую тему. Так что не за двумя, а сразу за тремя зайцами гоняюсь…

Однако пока что не было никаких признаков расширения рынка сбыта сакэ "Дзюсэн" на севере провинции, да и не так уж много статей Канэзаки появлялось в "Минчи". Пожалуй, по сравнению с прежним их стало даже меньше. Теперь и редакционные статьи далеко не всегда писал Канэзаки.

Гэнзо Дои после очередной командировки шефа каждый раз спрашивал, каково положение дел в Кумотори, а Гисукэ неизменно отвечал: "Никаких перемен, ничего интересного…", и главный редактор в конце концов перестал задавать вопросы.

Будь у главного редактора более острый ум, он наверняка бы заподозрил неладное, но тяжелодум Гэнзо Дои, казалось, всё принимал за чистую монету. Во всяком случае, на его флегматичном, сонном лице не отражалось никаких сомнений.

Это, конечно, было на руку Гисукэ. Кто знает, как бы всё обернулось, если бы Гэнзо стал догадываться, какие дела у его шефа в Кумотори. Его реакция могла быть непредсказуемой: мог возмутиться, или ляпнуть что-нибудь по простоте душевной при Ясуко, или поделиться с ней своими подозрениями.

Жена Гисукэ, к счастью, ни о чём не догадывалась. Даже наоборот — радовалась, что муж пришёл в бодрое настроение и развил активную политическую деятельность, и заботливо провожала его в командировки в провинциальный комитет.

Действительно, Гисукэ сделался необыкновенно бодрым, энергичным. Даже здоровье его окрепло, словно вернулась молодость. Он сам удивлялся, откуда что берётся. Неужели любовь на самом деле может творить чудеса? Он с жадностью набрасывался на работу, с головой окунался в политику и всё время хотел женщину. И естественно, радовался своему второму расцвету.

Он-то был влюблён, это бесспорно, а что касается Кацуко… Ему, конечно, хотелось думать об их отношениях как о любви, но она, что ни говори, была женщиной определённого сорта и за деньги могла одарить любовью кого угодно. Такова её профессия, от этого никуда не денешься. И всё же ему претило слово "профессия" по отношению к Кацуко. Хотелось найти какое-нибудь другое, более современное что ли, определение того, чем она занималась. Быть может, приработок? Или хобби, от которого она получает прибыль?..

И всё же в ней было нечто, отличавшее её от женщин, торгующих своим телом. Она не стала бы спать с кем угодно, лишь бы платили деньги. Не могла отдаться, не испытывая влечения, в это Гисукэ свято верил. И кроме того, у Кацуко было чувство собственного достоинства. Доказательством её разборчивости служило её тело. У обычных проституток, так сказать "жёстких профессионалок", тело стареет быстро. Это Гисукэ знал, как-никак повидал на своём веку всякого. Вспомнил тусклую нечистую кожу и дряблые бёдра уличных девок. А у Кацуко не было ни малейших признаков увядания. Тело как у молоденькой девушки, ещё не знавшей мужчины. Линия бёдер плавная, упругая. Каждая мышца полна юной силы. Попавшееся как-то Гисукэ в романе сравнение девушки с ланью, достаточно банальное и ничего не говорившее воображению, сейчас вдруг получило совершенно новую окраску. Про Кацуко, действительно, можно сказать: "как лань", ничего лучше не придумаешь.

Что касается её интеллектуального уровня, то тут она тоже сильно отличалась от обычных "жриц любви". Это, впрочем, понятно: она ведь раньше училась в театральной студии.

Порой Кацуко, лёжа с ним в постели, заводила беседы на разные темы, чаще всего — об искусстве. И никогда никаких непристойностей. Эти разговоры в постели отнюдь не были "постельными". Она говорила о новом драматическом искусстве очень живо и интересно, упоминала имена иностранных художников, известных японских авторов и постановщиков. Гисукэ иногда не всё понимал, имена, называемые Кацуко, знал только понаслышке, а для неё многие из этих людей входили в круг её прежней жизни. Гисукэ страшно гордился, что сумел заполучить женщину из совершенно другого мира.

Теперь, приезжая в Намицу, Гисукэ уже не должен был обивать пороги гостиниц в надежде получить номер: он останавливался у Кацуко. Как и в первый раз, проходил через невзрачный бар и неизменно восхищался этой простой и хитроумной маскировкой. Зашёл человек выпить, всё шито-крыто. Порой он замечал, что в другие квартиры горничные и приказчики гостиниц тоже приводят клиентов. Однако, когда он бывал у Кацуко, ни один посетитель не стучался в её двери. И ему казалось, что это подтверждает её чистоту: никто не осмеливается беспокоить Кацуко, зная, что у неё любовь. Лишь много позже до него дошло, что уже в баре становится известно, в каких квартирах есть клиенты.